Маска и душа

Но въ то же время я сознавалъ, что уѣхать отсюда — значитъ покинуть родину навсегда. Какъ же мнѣ оставить такую родину, въ которой я сковалъ себѣ не только то, что можно видѣть и осязать, слышать и обонять, но и гдѣ я мечталъ мечты, съ которыми жилъ такъ дружно, особенно въ послѣднiе годы передъ революцiей? Какъ отказаться отъ дорогой мечты о шаляпинскомъ замке искусства на Пушкинской скале въ Крыму.[1] Отъ мучительнаго раздвоенiя чувствъ я сильно загрустилъ. Ночи мои стали глуше, мергвеннѣе, страшнѣе. Самый сонъ мои сделался тяжелымъ и безпокойнымъ. Каждую минуту я притаивалъ дыханiе, чтобы слушать, проѣхалъ ли мимо чекистскiй грузовикъ или остановился около дома?.. Когда я, обезсиленный, засыпалъ, то мнѣ виделись необыкновенные, странные сны, которымъ я благодаренъ до сихъ поръ — за то, что они изредка вырывали меня изъ заколдованнаго круга моей унылой жизни…

257 То мнѣ снилась «блокада» въ формѣ какой то нелѣпой колючей изгороди, черезъ которую я кричу женѣ: «Какъ же пробраться къ тебѣ. Не видишь?!» А она мнѣ протягиваетъ красный шелковый зонтикъ и говорить: «Держись, я тебя перетяну на эту сторону». И я лѣзу — почему то босой, хотя я въ шубѣ… То мнѣ снится, что я ѣду прекраснымъ сосновымъ лѣсомъ на русской тройкѣ, со звучнымъ валдайскимъ колокольчикомъ подъ дугой. Самъ правлю. И мнѣ очень хорошо: я въ Швейцарiи. Но меня раздражаетъ и немного пугаетъ колокольчикъ: какая досада — услышатъ!.. Я его срываю и прячу въ карманъ, а въ карманѣ сахаръ… Навстрѣчу мнѣ велосипедистъ въ странной фуражкѣ, какой никогда еще не видалъ, но онъ мой поклонникъ. Узналъ меня и говоритъ: «Вамъ, Федоръ Ивановичъ, нельзя на тройкѣ. Возьмите-ка Вы лучше мой велосипедъ и катите по этой тропинкѣ — интересно и безопасно». Я его неуверенно благодарю: «Какъ же, говорю, лошади?…» «А объ этомъ не безпокойтесь. Я ихъ доставлю въ театръ». «Ну, спасибо»… Мчусь на велосипедѣ по тропинкѣ. Солнце, зелень, озеро. Боже, какъ хорошо! А я ужъ думалъ, что никогда больше Швейцарiи не увижу! Спасибо велосипедисту. Вѣроятно, родственникъ нашей Пелагеи…

А то еще мнѣ снится маленькiй итальянскiй городъ. Площадка и фонтанъ зеленый отъ времени, во мху, вродѣ римскаго Тритона. Очень знакомый городокъ. Я же тутъ бывалъ! Стоялъ на этой лѣстницѣ безъ перилъ. Ну да, въ этомъ домѣ живетъ этотъ портной, мой прiятель. Онъ работалъ со мною въ какомъ то театрѣ. Перелли? Кажется, Перелли. Зайду. Вхожу на лестницу. Бьется сердце: сейчасъ увижу стараго прiятеля, милаго Перелли, котораго не видалъ такъ давно. Онъ мнѣ все объяснитъ. Куда мнѣ ѣхать, и гдѣ можно будетъ мнѣ пѣть. Дверь открыта, вхожу въ домъ — никого. И вдругъ съ задняго балкона повеяло удушливымъ запахомъ хлеба, белымъ, свежимъ запахомъ французскаго хлеба!.. Я же могу купить!.. Иду къ балкону и тамъ, вижу, какъ дрова сложенъ хлебъ, одинъ на другой, одинъ на другой… Беру одинъ, другой, третiй. Отъ запаха голова кружится… Но гдѣ же Перелли? Надо заплатить. Неловко. И вдругъ — мнѣ дѣлается страшно… Съ хлебами бросаюсь вонъ изъ дому и бегу… Трамвай… Это какъ разъ тотъ, который мнѣ нуженъ. Онъ идетъ на Каменноостровскiй проспектъ, къ моему дому… Вскакиваю на площадку… просыпаюсь.

Просыпаюсь. Мертвая, глухая тишина. Вглядываюсь черезъ окно въ темноту ночи. На проволокахъ телеграфа густо повисъ снегъ…

Блокада!..

65

Не будучи политикомъ, чуждый всякой конспиративности, не имѣя на душѣ никакихъ грѣховъ противъ власти, кроме затаеннаго отвращенiя къ укладу жизни, созданному новымъ режимомъ, я какъ будто не имелъ основанiй бояться какихъ нибудь репрессiй и особенныхъ, лично противъ меня направленныхъ, непрiятностей. Тѣмъ не менѣе, по человѣчеству, по слабости характера, я сталъ въ послѣднее время чувствовать какой то неодолимый страхъ. Меня пугало отсутствiе той сердечности и техъ простыхъ человѣческихъ чувствъ въ бытовыхъ отношенiяхъ, къ которымъ я привыкъ съ юности. Бывало, встрѣчаешься съ людьми, поговоришь по душе. У тебя горе — они вздохнутъ вмѣстѣ съ тобою; горе у нихъ — посочувствуешь имъ. Въ томъ бедламѣ, вь которомъ я жилъ, я началъ замѣчать полное отсутствiе сердца. Жизнь съ каждымъ днемъ становилась все оффицiальнѣе, суше, бездушнѣе. Даже собственный домъ превращался какимъ то невъдомымъ образомъ въ «департаментъ».