Меланхолия

При выезде из леса деревни еще не видать, ведь стоит она в низине, по обе стороны канавы. Торчат лишь кровли с двумя-тремя трубами и купы деревьев. Только подняв­шись на ближайший холм можно увидеть перед собою хму­рые, тихие гумна, обгорелые бани и сонные хатки.

«Под родным небом... Примите же меня, стены милые, своего волочебника неудачного!»

Сердце заныло от убожества родного угла и от ожида­ния встречи с родными.

Но чтобы подъехать к улице, надо было протиснуться между забором и Юркиным садом, узеньким закоулком-колдобиной, где было вечно мокро от тесноты и тени. И те­перь еще в глубоких ямах стояли грязные лужи, не успев высохнуть после дождя, который неизвестно когда и шел.

Сколько горя терпели здесь малолетние возчики, когда возили навоз. Двум возам никак не получалось разминуться, нельзя было и повернуть назад, не зацепив угловую верею или кол в заборе, не порвав тяж и горько не заплакав, чтобы старшие бежали спасать.

Эх, закоулочек, каким он был в годы детства, таким и остался, когда он, Лявон, вырос и познал иные дороги, и останется таким же, наверное, еще на многие-многие, такие быстротечные годы... Ну и ладно!

Сонно и пусто было на улице, несмотря на праздник. Ни единой души не встретилось возле чужих хат.

Вот и родимый двор!

***

Возчик остановил коня и повернулся к своему пассажиру. Лявон, уставший, с затекшим телом, однако живо соскочил на землю, весь в пыли, и побежал открывать ворота. Не успела взяться за скобу в двери, как ему под ноги с радостным рычанием, дружелюбно припадая к земле, бросился откуда-то Буян, нюхнул его, подпрыгнул повыше, на грудь, весело тявкнул и завертелся.

Приятно, что собака узнала, но почему нет никого? Откинул запор, распахнул ворота, махнул возчику, чтобы заезжал во двор. Возчик занокал, зачмокал, и конь тронулся, упираясь ногами в солому на дворе, потому как тяжело было везти. Лявон в это время невольно оглянулся и увидел мать, шедшую из сада.

Он пошел ей навстречу.

— А Лявоночка мой!..

— Здравствуй, мама!

Он припал к ее руке, а она, смущаясь, что руки заскоруз­ли от работы, все отнимала их. Затем, осмелев, изо всех сил поцеловала своего Лявоничку в одну щеку, в другую... По­том непонятно почему, видно, от радости, заплакала, но, вдруг вспомнив, что он этого не любит, быстренько вытер­ла слезы краешком фартука.

— А где же все наши?

— Все, все сейчас соберутся, мой сынок! Пойдем в ха­ту... Я заберу, я! — поспешила она наперерез сыну к под­воде, чтобы взять его вещи.

Привела сына в хату и, не зная, что делать, тут же выбе­жала во двор и стала помогать возчику приводить в поря­док телегу. Вместе с ним покатила ее под навес: возчик тянул за оглобли, а она подталкивала сзади.

Лявон видел мать в окно и на глазах своих почувствовал слезы.

Морщины, глубокие, старые, вот только тепло припадав­шие к его холодноватым щекам, стали вдруг до боли ми­лыми и дорогими. «И сколько же, сколько этих морщин в нашем несчастливом крае»,— мелькнула мысль и усилила его боль.

В сенях затопали молодые ноги, дверь резко, со скрипом, распахнулась — и показалось беловолосое, радостное и вроде бы чуток смущенное Лавринькино лицо.

Среди общего старого убожества, дорогой братишка по­казался выше прежнего и светлее всего. Чинно подошел он к Лявону и с детской еще простотой расцеловался с ним.

Вскоре снова пришла мать.

— Почему так хату запустили? — спросил у нее Лявон, глядя по сторонам, и невольно задержал взгляд на метле, валявшейся на недометенном полу.

— Как запустили? — не поняла она вначале, но тут же поправилась: — Всё за работой, некогда... Слава богу, что ты приехал, Лявоночка, теперь уж почистим.

— Не надо для меня: вообще хорошо, когда хата чи­стая, а не запущенная,— сказал он и умолк.

Сказал мягко, без возмущения, совсем не так, как в бы­лые свои приезды читал нравоучения, не успев даже переступить порог: «Почему хату запустили? Так она и сгниет без поры. А поросят надо кормить во дворе или в свинарне, а не в хате. Курица на лавке нагадила и миску разбила,— зачем пускаете кур в хату? Почему стекло не вставили? Раз­ве приятно смотреть, когда окно заткнуто разным тряпьем?»

Теперь так не сказал бы: уже нет смелости да и не ви­дит нужды... Постоял, подумал и голосом повеселее — по­сле первых, немногих слов — спросил:

— Ну как же вы все тут... живы-здоровы? Почему ни­чего не говорите?

— Все, все, сыночек мой, скажем. Вот только немного управимся... Да, тетя Марина померла...— вдруг доба­вила она.

Тетушка Марина была замужем в далекой от них де­ревне, и Лявон очень любил ее за большую доброту.

— Тети Марины уже нет?.. — с каким-то неожиданным ужасом склонился в ее сторону Лявон. Потом, посмотрев мимо людей в пустое безвестное пространство, с обидою спросил: — Почему же мне не написали, что померла?

— А не знаю, наверное, как-то забыли...

***

— Пойдем, Лявон, в сад, — пригласил Лавринька.

— Дай ты ему посидеть с дороги... в сад уже! — возразила мать.

— Нет, почему же? Пойду погляжу, какой теперь наш сад.