«Метаморфозы» и другие сочинения

— Будучи еще несовершеннолетним, отправился я из Милета на Олимпийские игры, так как больше всего из провинций желал видеть эти пресловутые места, и, проехавши через всю Фракию, в недобрый час прибыл я в Лариссу. И покуда, истощивши во время всех этих переездов свои дорожные деньги, придумывал я, как бы помочь своей бедности, вижу посреди площади какого-то высокого старика. Он стоял на камне и громким голосом предлагал желающим наняться караульщиком к покойникам условиться с ним о цене. Тогда я обращаюсь к какому-то прохожему и говорю: — Что я слышу? Что же, здесь покойники имеют обыкновение убегать?

— Помолчи! — отвечает тот, — ты еще слишком молод и человек приезжий, так что недостаточно понимаешь, что находишься ты в Фессалии, где колдуньи нередко отгрызают у покойников части лица, так как это составляет необходимый материал для магических действий.

22. Я продолжаю: — А в чем же состоит, скажи на милость, обязанность этого покойницкого караульщика? — Прежде всего, — отвечает тот, — всю ночь напролет нужно бодрствовать и открытыми, не знающими сна глазами смотреть на труп, не отвращая взора, никуда его не обращая; ибо негоднейшие эти оборотни, переменив свой вид на любое животное, тайком стараются проникнуть, так что самое всевидящее и недреманное око может легко вдаться в обман; то они обращаются в птиц, то в собак, иногда даже в мух. Тут от зловещих чар на караульщиков нападает сон. Никто не может даже перечислить, к каким уловкам прибегают эти зловреднейшие женщины ради своей похоти. И за трудную эту работу обыкновенно полагается плата не больше, чем в четыре, шесть золотых. Да, чуть еще не забыл! В случае, если наутро тело будет сдано не в целости, все те части, которых целиком или частью будет не хватать, караульщик обязан пополнить, отрезав от собственного лица.

23. Узнав все это, я собираюсь с духом и тут же, подойдя к кричальщику, говорю: — Полно уж надсаживаться! Вот тебе готовый караульщик, посмотрим, что за цена.

— Тысяча нуммов, — отвечает, — тебе полагается, но послушай, малый, хорошенько постарайся тело сына одного из важнейших граждан в городе от злых гарпий уберечь на совесть.

— Глупости, — говорю, — ты мне толкуешь и чистейшие пустяки. Перед тобой человек железный, которого сон не берет, более бдительный без сравнения, чем Линкей[195] или Аргус[196] самый глазастый.

Не поспел я еще кончить, как он сейчас же ведет меня к какому-то дому, входы у которого были заперты, так что он зазвал меня внутрь через какую-то маленькую дверцу и, открыв какую-то комнату, в которой было темно от притушенных светильников, указывает на горестную матрону, закутанную в темные одежды, и, подойдя к ней, говорит: — Вот пришел человек, который не побоялся наняться в караульщики к твоему мужу. — Тут она откинула волосы, спадавшие с обеих сторон наперед, и, показав прекрасное, несмотря на скорбь, лицо, говорит, глядя мне в глаза: — Смотри, прошу тебя, как можно бдительнее исполни свое дело.

— Не беспокойся, — говорю, — только награду соответственную приготовь.

24. Удовлетворившись таким ответом, она поднялась и ведет меня к другому покою. Там, введя семерых некиих свидетелей, она подымает рукою блестящие покровы с тела покойного и, некоторое время поплакав, взывает к совести присутствующих и начинает тщательно по статьям перечислять части тела, а писец умышленно заносил ее слова на таблички. — Вот, — говорит, — нос в целости, нетронуты глаза, целы уши, неприкосновенны губы, подбородок тверд; во всем этом вы, честные граждане, будьте свидетелями. — После этих слов таблички были подписаны, и она направилась к выходу.

А я говорю: — Прикажите, госпожа, чтобы все, что, по обычаю, требуется и мне полагается, было приготовлено.

— А что именно? — спрашивает.

— Лампу, — говорю, — побольше масла, чтобы до утра хватило, теплой воды, сосуд с вином да поднос с чашей и с остатками ужина.

Тут она покачала головой и говорит: — Да ты с ума сошел? в доме, где траур, ищешь остатков от ужина, когда у нас который день и кухня не топится! Ты что думаешь, что ты сюда пировать пришел? Лучше бы предавался ты скорби и слезам под стать окружающему! — С этими словами она взглянула на служанку и говорит: — Миррина, принеси сейчас же лампу и масло, потом запрешь караульщика и уходи обратно.

25. Оставленный таким образом наедине с трупом, я тру глаза, таращу их, чтоб не дремать, напевая песенку, а тем временем смеркается, сумерки наступают, первая стража ночи, потом полночь, наконец глубочайший мрак. А у меня страх увеличивался, как вдруг внезапно вползает ласочка,[197] останавливается передо мной и так пристально на меня смотрит, что я и смутился от такой наглости в столь ничтожном зверьке. Наконец говорю я ей: — Пошла прочь! Подлая тварь! Убирайся к мышам, они тебе компания, покуда не испытала на себе моей силы! Пошла прочь!