Мой гарем

Был ласковый сентябрьский день — полусолнечный, полутуманный, и в дворцовом парке стояла необычайная тишина. Даже птицы не щебетали. Поистине казались бесполезными, никому не нужными все эти бесчисленные роскошные цветники, эти туго укатанные и тщательно выметенные дорожки, эти бюсты императоров и полководцев, обвитые необыкновенно свежею зеленью повилики и винограда. Пахло чистым воздухом, немного морем, немного морским песком.

В двенадцать часов на площадке собралось трое друзей, а может быть, и врагов, — Крюковский, Глыбович и Юрди, привыкших за эти несколько дней встречаться только при свете луны. Как-то слишком официально, точно перед дуэлью или парадом, резала глаза обоим штатским приятелям ярко-оранжевая фуражка корнета Глыбовича, и совсем холодным казался стук его палаша и звон шпор. Очень долго, не меньше двадцати минут все трое ходили в разных направлениях по площадке и молчали. Наконец корнет Глыбович вынул портсигар и попросил у Крюковского спичек. Пока тот рылся в карманах, маленький Юрди вытащил серебряную зажигалку, щелкнул ею, и вспыхнувший огонек как будто нечаянно соединил друзей.

— Очень странно, — сказал корнет Глыбович, закуривая папиросу. — Было назначено в двенадцать часов.

— Надо ждать, — неопределенно произнес Крюковский и невольно поймал себя на мысли, что он уже не может прямо смотреть корнету в глаза.

Через минуту со стороны парка послышались шаги, и на другом конце площадки появилась довольно высокая фигура старика с белыми бачками, в ливрейной фуражке и штатском черном пальто. Старик огляделся, уверенно двинулся через площадку и, приблизившись, оказался совсем маленьким, но ужасно прямым старичком.

— Господин Крюковский? — вопросительно произнес он, обращаясь сразу ко всем мужчинам. — Я имею письмо.

— От княжны? — спросил беллетрист.

— Никак нет, — сказал старичок, — от Марии Николаевны.

— От какой Марии Николаевны? — спросил Юрди.

— От госпожи Арефьевой.

— Это ошибка, — уверенно сказал корнет Глыбович. — Кому адресовано письмо?

— Господину Крюковскому, Александру Константиновичу.

— Совершенно верно, это мне, — сказал беллетрист, — но кто такая госпожа Арефьева? Я ее не знаю.

— Госпожа Арефьева, — суховато объяснил старичок, — камеристка светлейшей княжны Евдокии Петровны.

— Ну? — нетерпеливо спрашивал Крюковский.

— Больше ничего-с, — отвечал старичок, протягивая письмо.

— А как же княжна, — уже в замешательстве говорил беллетрист и взял письмо. — Как ее здоровье?

— Не могу знать. Оне за границей. Должно быть, хорошо. Честь имею... Ответа не приказано дожидать.

И, приложив руку к своей ливрейной фуражке, старичок быстро, гораздо быстрее, чем пришел, удалился назад.

— Читайте же, черт возьми! — не сдерживаясь, крикнул корнет Глыбович.

Беллетрист разорвал конверт, вытащил листок обыкновенной почтовой бумаги и начал читать: