Моя сто девяностая школа

Конечно, это были не кинофильмы, а всего лишь квадратики кадриков. Тогда еще не было цветного кинематографа, но кадры были чуточку окрашены в зеленоватый, желтоватый, синеватый и розоватый цвет. Ах, какие это были кадрики! С них улыбался, показывая полный рот зубов, Дуглас Фербенкс в роли Багдадского вора, рыдала Лилиан Гиш в роли «сиротки», бежала одетая в лохмотья Присцилла Дин — «Нищая из Стамбула», прыгал на мотоцикле Гарри Пиль, скакал на коне Вильям Харт, страдала Доротти Верной, и Иван Мозжухин в великолепном фраке целовал руку Лисенко — в огромной шляпе со страусовыми перьями. Сверкала глазами «Невеста солнца» — Руфь Роллан, лез на крышу Гарольд Ллойд, жонглировал тросточкой Чарли Чаплин, и семенил смешной толстяк Фатти — милиционер.

Нас было трое, коллекционеров-кинематографистов, — Бобка Рабинович, Марк Финкельштейн и я.

У нас были коробочки, в которые мы складывали целлулоидные кадрики. Потом мы часами разглядывали их, поднося к лампе. Мы выменивали их на ириски, резинки, кнопки, а один раз я отдал свою шапку-ушанку за Мэри Пикфорд, Конраца Вейдта, Бестера Китона и Игоря Ильинского. Я пришел домой без шапки, и был большой скандал. Мэри Пикфорд, Конрад Вейдт, Бестер Китон и Игорь Ильинский были брошены отцом в печку и с треском сгорели. Я плакал не кинематографическими слезами, но коллекционирование не бросил.

Самый хороший способ доставания кадриков был очень сложным: надо было проникнуть во двор кинотеатра, под окно комнатки киномехаников. Сюда они выбрасывали срезанные кадры, когда обрывалась лента и им приходилось ее склеивать.

Здесь, во дворе, среди выкинутых отработанных углей от вольтовых дуг можно было почти всегда обнаружить несколько кадриков, а то даже и целый кусок ленты.

Но во дворы кинотеатров не пускали, и приходилось умолять дворников. А они были неумолимы. Надо было купить их милость. А где взять деньги?

И Бобке пришла в голову мысль: пойти петь по дворам.

Это было необычное зрелище: во двор дома входили трое мальчишек, вставали в ряд и робкими голосами пели: «Светит месяц, светит ясный» и «Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь». Иногда раскрывались окна и нам бросали медные монетки. Обойдя десять — двенадцать дворов, мы собирали копеек шестьдесят, а иногда даже рубля два и мчались во дворы кинотеатров «Молния», «Ниагара», «Кино Палас», задабривали дворников и возвращались домой с заветными кадриками.

Так мы гастролировали по дворам примерно две недели.

Однажды я пришел после «выступления» домой и начал рассортировывать собранные кадрики. Вдруг входит мама и говорит:

— Тебя зовет папа. Он в кабинете.

Я уже говорил, что мой отец был врач, и в этот день он принимал больных дома.

Я вошел в кабинет к отцу и увидел там незнакомого мне мужчину.

— Это был он? — спросил отец у своего пациента.

— Конечно, он. Я не мог ошибиться, — сказал больной. — Их было трое, они пели у меня во дворе «Сильву». Моя жена даже бросила им пять копеек.

Папа очень рассердился, но у него было чувство юмора, и он не мог не рассмеяться.

— А ну, спой, — сказал он.

Я стоял красный как рак и не знал, что сказать.

— Пой! — сказал отец. — Я требую, чтобы ты спел.

Что было делать? Я спел первые две строчки арии.

— Это ты так фальшиво пел во дворе? И тебе не стыдно? Зачем ты пел?

— Мне нужны были деньги на пополнение моей коллекции.

— Сколько тебе нужно было?

— Пятьдесят копеек.

— И ты не мог попросить у меня пятьдесят копеек?

— Я стеснялся.

— А петь так безобразно ты не стеснялся? Так вот, — сказал отец, — возьми три рубля и никогда больше не пой.

С тех пор я не пою.

Наш Шерлок Холмс

— Товарищи! — закричал Костя Кунин, когда кончился урок и Кондукторша вышла из класса («Кондукторшей» мы звали учительницу географии за то, что у нее была привычка говорить: «Предъявите ваши знания», как кондукторши говорят: «Предъявляйте ваши билеты»). — Товарищи! — закричал он. — У меня пропал учебник географии «Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов». Он лежал еще на перемене у меня в парте, а после перемены его не стало. Кто его стащил?

Все молчали.

— Значит, никто не признается?

И опять молчание.

— Хорошо, я сам приму необходимые меры, — сказал Костя.

И потом в коридоре он долго шептался о чем-то с Ваней Лебедевым.

Наутро следующего дня я почему-то пришел в школу раньше, чем обычно, и увидел Кунина и Лебедева, обыскивающих все парты. У Лебедева был в руках электрический фонарик, которым он освещал ящики парт.

— Что вы делаете, ребята? — спросил я.

— Что нужно, то и делаем, — ответил Кунин.

А Лебедев сказал:

— Не твоего ума дело. Мы производили обыск, но найти ничего подозрительного не удалось.

И запел свою любимую арию из оперы «Сказание о невидимом граде Китеже» — «Попляши-ка, мишенька, попляши, дурашливый». Он знал, что знаменитый сыщик Шерлок Холмс в минуты раздумий играл на скрипке. Но на скрипке Лебедев играть не умел и ее у него не было. Поэтому он напевал. И еще он знал, что Холмс курил трубку. Но Лебедев не курил и заменял ее, как он говорил, «сосательными леденцами». Так что он еще сосал леденцы.

— Ты нам мешаешь, — сказал Кунин.