Моя жизнь

Как долго и мучительно тянулись часы! Как медленно проходили дни, недели, месяцы! То испытывая надежду, то впадая в отчаяние, я часто думала о своих путешествиях в детстве, о юности, о скитаниях по дальним странам, о своих открытиях в области искусства, и они казались мне каким-то далеким, туманным прологом, ведущим к этому – состоянию, предшествующему рождению ребенка. Подобное могла бы испытывать любая крестьянка! Таким оказался кульминационный пункт всех моих честолюбивых стремлений!

Почему же рядом не оказалось моей дорогой матушки? Она пребывала во власти нелепого предрассудка, что мне следовало выйти замуж. Но она выходила замуж, сочла брак невозможным и развелась со своим мужем. Так почему же хотела загнать меня в ту же ловушку, от которой так жестоко пострадала сама? Все мое существо восставало против брака. Я считала тогда и до сих пор думаю, что брак – это абсурдное и порабощающее учреждение, неминуемо ведущее, особенно когда дело касается артистов, к судебным процессам по расторжению брака и к нелепым и пошлым тяжбам. Если кто-то сомневается в моих словах, пусть попробует подсчитать количество разводов в артистическом мире и все скандалы, о которых писали американские газеты за последние десять лет. И все же, полагаю, наша драгоценная публика любит этих артистов и не может жить без них.

В августе ко мне присоединилась женщина по имени Мэри Кист, которая должна была стать няней и которая впоследствии стала моим дорогим другом. Я никогда в жизни не встречала более терпеливого, милого и доброго человека. Она умела хорошо успокоить. А должна признаться, что в ту пору меня стали одолевать страхи. Тщетно я пыталась убедить себя, что у всех женщин есть дети. У моей бабушки их было восемь, у мамы – четверо. Все это в порядке вещей. И тем не менее испытывала страх. Чего? Безусловно, не смерти, даже не боли – какой-то непонятный страх неизвестно чего.

Подошел к концу август, пришел сентябрь. Моя ноша стала очень тяжелой. Вилла «Мария» стояла высоко на холме, нужно было преодолеть почти сто ступеней. Часто я думала о своем танце, и жестокие сожаления терзали мне душу. Но затем я ощущала три энергичных толчка и движение внутри себя, улыбалась и думала: что, в конце концов, представляет собой искусство – всего лишь тусклое зеркало радости и чуда любви.

Мое прекрасное тело все больше и больше раздувалось под моим изумленным взором. Моя упругая маленькая грудь стала большой, мягкой и отвислой. Мои быстрые ноги утратили проворность, лодыжки распухли, стали болеть бедра. Где моя восхитительная юношеская фигура наяды? Куда подевалось мое честолюбие? Моя слава? Часто вопреки своей воле я казалась себе несчастной и сокрушенной. Эта игра с гигантской жизнью оказалась слишком невыносимой для меня. Но я думала о ребенке, который должен был родиться, и все грустные мысли исчезали.

Беспомощные жестокие часы ночного ожидания: когда лежу на левом боку, на сердце что-то давит; поворачиваюсь на правый – опять неудобно, наконец, ложусь на спину; я всегда жертва неуемной энергии ребенка, пытаюсь с помощью рук, прижатых к вздувшемуся животу, передать послание ребенку. Жестокие часы наполненного нежностью ночного ожидания. Кажется, будто бессчетное количество ночей проходит подобным образом. Вот какой ценой мы расплачиваемся за славу материнства.

Однажды судьба даровала мне чрезвычайно приятный сюрприз: моя милая подруга Кэтлин, которую я знала по Парижу, приехала оттуда с намерением остаться со мной. Она обладала особым магнетизмом и была переполнена жизненными силами, здоровьем, мужеством. Впоследствии она вышла замуж за исследователя капитана Скотта. Как-то днем мы сидели за чаем, когда я ощутила сильный толчок, будто кто-то ударил меня в середину спины, затем пришла ужасная боль, словно мне вставили бурав в позвоночник и пытаются его вскрыть. С этой минуты началась настоящая пытка, словно я, несчастная жертва, попала в руки мощного и безжалостного палача. Не успела я оправиться от одного приступа, как начался другой. Еще говорят об испанской инквизиции! Женщине, родившей ребенка, не стоит ее бояться. Это довольно мягкая забава по сравнению с рождением ребенка. Неумолимый, жестокий, не знающий отдыха, ужасный невидимый джинн крепко сжимал меня и в непрекращающихся судорогах разрывал мои кости и сухожилия на части. Утверждают, будто подобные страдания вскоре забываются. Могу только ответить: стоит мне закрыть глаза, и я снова слышу свои пронзительные крики и стоны, словно все начинается сначала, и что-то окружает меня, отделяя от себя самой.