Моя жизнь

– Мы стали бы проводить время в моем доме в Лондоне или в загородном поместье.

– Ну а потом что мы станем делать?

– У нас есть яхта.

– Ну а дальше?

Лоэнгрин предложил попробовать вести совместную жизнь в течение трех месяцев.

– Если она тебе не понравится, я буду крайне удивлен.

Итак, тем летом мы отправились в Девоншир, где у Лоэнгрина был замечательный замок, который он построил наподобие Версаля и Малого Трианона со множеством спален, ванных комнат и анфилад. Все это было предоставлено в мое распоряжение наряду с четырнадцатью автомобилями в гараже и яхтой в гавани. Но я не приняла во внимание дождь, который летом идет в Англии целыми днями. И англичане, похоже, абсолютно не обращают на него внимания. Они встают, едят на завтрак яйца, бекон, ветчину, почки и овсяную кашу, затем надевают макинтоши и отправляются гулять до ленча, во время которого съедают множество блюд, заканчивая трапезу девонширскими сливками.

Считается, что после ленча до пяти часов они занимаются своей корреспонденцией, но я подозреваю, что в действительности они спят. В пять часов они спускаются к чаю, к которому подают разнообразные пироги, хлеб, масло и джем. После этого они делают вид, будто играют в бридж до тех пор, пока не приходит время приступить к самому важному за день делу – к переодеванию к обеду, на котором появляются в вечерних нарядах: дамы с глубокими декольте, джентльмены в накрахмаленных сорочках, чтобы поглотить обед из двадцати блюд. Когда обед окончен, они ведут непринужденную беседу на политические темы и слегка касаются философии, пока не наступает время разойтись.

Можете себе представить, нравилась ли мне такая жизнь. Через две недели я впала в отчаяние.

В замке был замечательный бальный зал с гобеленами, в котором висела картина «Коронация Наполеона» кисти Давида. По-моему, Давид написал две картины на этот сюжет, одна из них находится в Лувре, другая – в бальном зале дома Лоэнгрина в Девоншире.

Заметив мое все возрастающее отчаяние, Лоэнгрин предложил:

– Почему бы тебе не начать танцевать в бальном зале?

Я представила гобелены и картину Давида.

– Разве я смогу проделывать в подобной обстановке свои простые жесты на скользком, вощеном полу?

– Если тебя смущает только это, пошли за своими занавесами и ковром, – сказал он.

Итак, я послала за занавесами, которые повесили поверх гобеленов, а на вощеный пол положила ковер.

– Но мне нужен пианист.

– Пошли за пианистом, – предложил Лоэнгрин.

Я телеграфировала Колонну: «Провожу лето в Англии, должна работать, пришлите пианиста».

В оркестре Колонна был первый скрипач, человек чрезвычайно странного вида, с большой головой, раскачивавшейся на неуклюжем теле. Этот первый скрипач так же играл и на пианино, и Колонн как-то предоставлял его в мое распоряжение. Но этот человек был мне настолько несимпатичен, что каждый раз, когда я смотрела на него или прикасалась к его руке, испытывала сильнейшее физическое отвращение, и я попросила Колонна не приводить его больше ко мне. Колонн уверял, что скрипач обожает меня, но я сказала, что не могу ничего поделать с этим чувством отвращения и просто не могу выносить его. Однажды вечером, когда Колонн заболел и не мог дирижировать на моем концерте в «Гэте-Лирик», прислал этого человека в качестве замены. Я очень рассердилась и заявила:

– Я не смогу танцевать, если он будет дирижировать.

Он пришел ко мне в уборную и, глядя на меня полными слез глазами, взмолился:

– Айседора, я обожаю вас, позвольте мне дирижировать сегодня.

Я холодно взглянула на него и произнесла:

– Нет. Вы мне физически отвратительны.

Услышав это, он расплакался.

Публика ждала, и Люнье-По уговорил дирижировать Пьерне.

Одним особенно дождливым днем я получила телеграмму от Колонна: «Высылаю пианиста. Прибудет в таком-то часу такого-то дня».

Я отправилась на станцию, и каково же было мое изумление при виде этого Х., сходившего с поезда.

– Как могло случиться, что Колонн прислал вас? Он же знает, что я ненавижу вас и питаю к вам отвращение.

– Je vous demande pardon, Madam, le cher Maître m’a envoyè…[118] – запинаясь, пробормотал он.

Когда Лоэнгрин узнал, кто будет моим пианистом, он сказал:

– По крайней мере, у меня не будет причин для ревности.

Лоэнгрин все еще страдал от последствий того, что всегда считал ударом, и держал в замке врача и опытную сиделку. Они очень настойчиво указывали мне, как себя вести. Меня поместили в отдаленной комнате, в противоположном конце дома, и велели ни в коем случае не беспокоить Лоэнгрина, который должен был целые часы проводить в своей комнате на диете из риса, макарон и воды. Каждый час к нему приходил врач, чтобы измерить его давление. Временами Лоэнгрина помещали в некое сооружение, напоминающее клетку, привезенное из Парижа, где он сидел, подключенный к напряжению в несколько тысяч вольт, при этом он имел довольно жалкий вид и время от времени приговаривал:

– Надеюсь, это пойдет мне на пользу.