Моя жизнь

Мы поехали в Ист-Сайд и дали бесплатное представление. Некоторые говорили мне: «Если вы исполните в Ист-Сайде симфонию Шуберта, зрителям это не понравится».

Что ж, мы дали бесплатное представление (театр без кассы – это так свежо), и люди сидели как зачарованные, и слезы струились по их щекам. Вот как им не понравилось! Целые залежи жизненных сил, искусства и поэзии ждут своего часа, чтобы прорасти среди жителей Ист-Сайда. Постройте для них огромный амфитеатр, единственно демократический вид театра, где все одинаково хорошо видно, где нет ни лож, ни балконов. Вы только посмотрите на галерку! Разве это справедливо – посадить людей, словно мух, на потолок и требовать, чтобы они оценили искусство и музыку?

Постройте простой красивый театр. Не нужно позолоты, не нужно всех этих украшений и безделушек. Изящное искусство происходит из человеческого духа и не нуждается во внешних проявлениях. В нашей школе нет ни костюмов, ни украшений – лишь красота, струящаяся из вдохновенной человеческой души и тела, являющегося ее символом. И если мое искусство вас здесь чему-нибудь научило, то, надеюсь, именно этому. Красоту следует искать и находить в детях, в свете их глаз, в красоте их маленьких ручек, простертых в прекрасных движениях. Вы видели их пересекающими сцену, держась за руки. Они прекраснее, чем любое жемчужное ожерелье, принадлежащее кому-либо из дам, сидящих здесь в ложах. Вот мои жемчуга и бриллианты, и мне не нужны иные. Дайте красоту, свободу и силу детям. Дайте искусство людям, которые так в нем нуждаются. Великую музыку нельзя больше использовать только для услады небольшой группы культурных людей, ее нужно бесплатно отдать массам; она им так же необходима, как воздух и хлеб, ибо она – духовное вино человечества.

Во время этой поездки по Америке я обрела счастье в дружбе гениального артиста Дэвида Бисфема. Он приходил на все мои представления, и я посещала все его концерты, а потом мы ужинали в моих апартаментах в «Плазе», он пел мне «По дороге на Мандалай» или «Дэнни Дивер», и мы смеялись, обнимались и наслаждались обществом друг друга.

Эту главу можно было бы назвать «Апология языческой любви», поскольку теперь, когда я обнаружила, что любовь может быть как приятным времяпрепровождением, так и трагедией, то стала ей предаваться с языческой невинностью. Мужчины, казалось, так жаждали красоты, жаждали той освежающей любви, которая вдохновляет, но не несет в себе страха или ответственности. После представления я, в своей тунике, с волосами, увенчанными розами, казалась такой красивой. Почему бы не насладиться этой красотой? Миновали те дни, когда мне были необходимы стакан горячего молока и «Критика чистого разума» Канта. Теперь мне представлялось более естественным потягивать шампанское и выслушивать комплименты какого-нибудь очаровательного мужчины о том, как я хороша. Дивное языческое тело, страстные губы, цепкие руки, сладкий освежающий сон на плече очередного возлюбленного. Эти радости казались мне невинными и восхитительными. Кто-то, наверное, будет шокирован, но я не понимаю почему. Если у вас есть тело, которому предопределено испытывать какую-то боль – когда прорезаются зубы, когда их приходится лечить или удалять, любой человек, каким бы добродетельным он ни был, подвержен гриппу и прочим болезням, – так почему бы вам, когда представится такая возможность, не извлечь из этого тела максимум удовольствия? Мужчина порой трудится весь день, напрягая свой мозг, его угнетают тяжкие проблемы и раздирают тревоги. Почему бы ему не погрузиться в объятия этих прекрасных рук и не найти утешения от своих болей и не обрести несколько часов красоты и забвения? Надеюсь, те, кому я даровала это, будут вспоминать проведенное со мной время с таким же удовольствием, с каким вспоминаю его я. У меня нет времени, чтобы коснуться всех их в своих мемуарах, их было больше, чем я могу изложить в одном томе, этих прекрасных часов, которые я проводила в лесах или в полях, или все то изумительное счастье, которое я почерпнула из симфоний Моцарта или Бетховена, и тех изысканных часов, проведенных в обществе таких художников, как Уолтер Раммель, Хенер Скене и другие.

«Да! – постоянно восклицала я. – Позвольте мне быть язычницей, быть язычницей!» Но мне так и не удалось продвинуться дальше, чем стать языческой пуританкой или пуританской язычницей.

Никогда не забуду своего возвращения в Париж. Я оставила своих детей в Версале с гувернанткой. Когда я открыла дверь, мой мальчик с золотистыми кудрями, ореолом обрамлявшими его милое личико, подбежал ко мне, а оставила я его крошечным младенцем в колыбели.