Моя жизнь

Когда я закончила и занавес упал, наступила необычайная тишина. Я подняла глаза на Скене. Он был смертельно бледен и дрожал. Он взял мои руки в свои. Они были холодны как лед.

– Больше никогда не просите меня играть это, – умоляюще сказал он. – Я почувствовал саму смерть. Я даже ощущал аромат белых цветов… похоронных цветов. Я увидел детские гробы… гробы…

Мы оба были потрясены и взволнованы, думаю, некий дух явил нам в тот вечер предзнаменование того, чему суждено было произойти.

Когда мы вернулись в Париж в апреле 1913 года, Скене снова исполнил этот марш для меня в конце большой программы в «Трокадеро». После длительного молчания, исполненного почти религиозного благоговения, публика разразилась бурными аплодисментами. Некоторые женщины тихо плакали, иные истерически рыдали.

Наверное, прошлое, настоящее и будущее подобны длинной дороге. За каждым поворотом существует участок дороги, только мы не видим его и думаем: вот будущее, но будущее где-то там ждет нас.

После исполненного мной в Киеве Траурного марша я стала испытывать странное предчувствие надвигающегося зла, и это меня очень угнетало. По возвращении в Берлин я дала несколько представлений, но я постоянно пребывала в плену желания создать танец о человеке, идущем по земле вперед, внезапно его сокрушает ужасный удар, но, раненный, он поднимается после этого жестокого удара судьбы, возможно устремляясь к новым надеждам.

Моих детей, остававшихся во время гастролей по России с Элизабет, теперь привезли в Берлин. Они были здоровыми и пребывали в хорошем настроении, постоянно танцевали, как само воплощение радости. Мы вместе вернулись в Париж в мой просторный дом в Нёйи.

Снова я жила в Нёйи со своими детьми. Часто я стояла на балконе, не замеченная Дейрдре, и смотрела, как она придумывает свои танцы. Она также танцевала под стихи своего сочинения – маленькая детская фигурка в большой голубой студии, нежным ребяческим голоском говорящая: «А теперь я птичка, я летаю так, так высоко среди облаков» и «Ну а теперь я цветок, который смотрит на птичку и раскачивается туда-сюда». Наблюдая за ее изысканной грацией и красотой, я мечтала о том, что она, возможно, продолжит мою школу. Она была моей лучшей ученицей.

Патрик тоже начинал танцевать под свою собственную странную музыку. Но он никогда не позволял мне учить себя.

– Нет, – серьезно заявлял он. – Патрик сам станцует свой танец.

Я жила в Нёйи, работая в студии, читая часами в своей библиотеке, играя в саду с детьми и обучая их танцу, и была вполне счастлива и опасалась только новых гастролей, которые могли разлучить меня с детьми. А поскольку они становились с каждым днем все прекраснее, мне было все труднее набраться мужества, чтобы покинуть их. Я всегда предчувствовала появление великого артиста, который будет сочетать одновременное создание музыки и танца, и, когда мой малыш танцевал, мне казалось, что он сможет стать тем, кто создаст новый танец, рожденный новой музыкой.

Теперь меня связывали с моими обожаемыми детьми не только живые узы плоти и крови, но возникла связь более высокого уровня, почти сверхчеловеческого свойства – связь искусства. Они оба страстно любили музыку и всегда просили позволения остаться в студии, когда Скене играл или я работала. При этом они сидели так тихо, с такими напряженными лицами, что меня просто пугало, как столь юные создания могут проявлять столь серьезное внимание.

Помню, как однажды великий музыкант Рауль Пюньо[125] играл Моцарта. Дети вошли на цыпочках и стояли по обе стороны пианино, пока он играл. Когда он закончил, они одновременно просунули свои белокурые головки ему под руки и посмотрели на него с таким восхищением, что он изумился и воскликнул:

– Откуда спустились эти ангелы – ангелы Моцарта?

Они засмеялись и, вскарабкавшись ему на колени, уткнулись лицами в его бороду.

Я смотрела на эту прекрасную группу с нежным чувством, но что, если бы я тогда знала, как близки они все трое к той мрачной земле, «откуда ни один путник не возвращается»!

Стоял март. Я танцевала то в «Шатле», то в «Трокадеро», но, несмотря на то что каждый «пробный камень» моей жизни демонстрировал счастье, постоянно испытывала какую-то странную подавленность.

Однажды вечером в «Трокадеро» я снова исполнила Траурный марш Шопена, Скене аккомпанировал на органе; и снова я ощутила на своем лбу ледяное дыхание и почувствовала тот же сильный запах белых тубероз и погребальных цветов. Дейрдре, прелестная белая фигурка в центральной ложе, при виде того, как я танцую это, внезапно разразилась слезами, словно ее маленькое сердечко разбилось, и воскликнула:

– О, почему моя мама такая печальная и несчастная?