Моя жизнь

Реакция Джо Стила была такова, будто его самого собираются принудить рожать ребенка. «Ощущение было такое, — говорил он, — будто у меня оторвали ногу».

В течение нескольких дней Джо мучился от свалившегося на него бремени. Журналисты и радиокомментаторы продолжали осаждать его, требуя или подтверждения слухов, или их отрицания. В конце концов Джо почувствовал, что так дальше продолжаться не может, ему необходимо было с кем-то поговорить. Руководствуясь самыми высокими соображениями, он решил конфиденциально встретиться с Говардом Хьюзом. Он созвонился с Джонни Мейером, секретарем Хьюза, и получил телефон апартаментов отеля «Беверли-Хиллз», который не значился в справочниках. Через минуту он беседовал с Хьюзом. Джо сказал, что ему надо сообщить нечто важное и сугубо секретное. Если бы Ингрид знала, что он делает, она бы никогда ему этого не простила. Но он думал об этом все время, это снилось ему в кошмарах — Ингрид ждет ребенка!

Говард Хьюз проявил к сообщению Джо интерес. Когда это должно произойти? Джо полагал, что где-то в марте. Затем он заговорил о деле. Говарду придется принять немедленное решение. Несомненно, новости не оставят от фильма и следа. Погубят его. Возможно, фильм запретят. Ингрид и Росселлини не получат ни цента. Если же Говарду удастся довести работу до конца и показать картину, скажем, в пяти или более сотнях кинотеатров, то Ингрид и Роберто получат возможность заработать хоть какие-то деньги. Ингрид заслужила это.

Говард Хьюз поблагодарил Джо и сказал, что последует его советам. Джо пришел домой, не будучи уверенным, что не сделал промах. А проснувшись на следующее утро, понял, что сделал. В «Лос-Анджелес икземинер» жирным черным шрифтом было набрано на первой полосе: «Ребенок Ингрид Бергман должен родиться в Риме через три месяца». Геральд экспресс» объявила: «Киномир шокирован решением Ингрид Бергман иметь ребенка». Днем позже читателей оповестила «Икземинер»: «Росселлини говорит: «История с ребенком — вторжение в частную жизнь»».

Мистер Хьюз решил, что разоблачение принесет ему большую прибыль, нежели тайна. Материал для читающей публики подготовила Лоуэлла Парсонс. «На протяжении всей истории лишь немногие из женщин или мужчин, — изливалась Лоуэлла, — жертвовали собою ради любви, как то сделала шведская кинозвезда».

Она развивала свою тему, призвав на помощь романтические сравнения с историей королевы Марии отландской и Босуэлла, леди Гамильтон и Нельсона, принца Уэльского и миссис Симпсон.

Вряд ли в наши дни кто-нибудь, если только он не обладает королевскими титулами или неповинен в краже десяти миллионов долларов, а то и в гнусных убийствах, мог бы, как Ингрид, испытать не только вторжение в частную жизнь, но и выдержать круглосуточную осаду за закрытыми дверями и зашторенными окнами, чтобы оградить себя от фотографов и любителей сенсаций.

В обширном море американской прессы, разлившемся в эти двенадцать дней, сообщение президента Трумэна об изобретении водородной бомбы и его последствиях для человечества утонуло под броскими, кричащими заголовками, возвещавшими о скором появлении на свет ребенка Ингрид.

Как раз перед тем, как он родился, в те дни, когда скандал достиг апогея, а жизнь казалась ей совсем невыносимой, позвонил Эрнест Хемингуэй.

— В чем дело? Америка просто сошла с ума. Скандал из-за ребенка! Смех. Надеюсь, у тебя будут близнецы. Я стану их крестным отцом и обещаю понести крестить их в собор святого Петра, по одному на каждой руке. Ну а теперь — что я могу для тебя сделать?

— Не можете ли вы все это сказать в газетах, Эрнест? Потому что каждая из них полна ненависти, злобы и грязи. Пожалуйста, скажите все это в газетах. Никто, кроме вас, не сможет этого сделать.

— Сделаю, — сказал он.

И сдержал слово. На следующей неделе на первой полосе появились фотография Папы и его слова: «Что за бред? Она собирается родить ребенка. Ну и что? Женщины всегда рожают детей. Я счастлив и горд за нее. Она любит Роберто, он любит ее, и они хотят ребенка. Мы должны радоваться вместе с ней, а не осуждать ее».

Где-то около полудня в нашей квартире раздался телефонный звонок. Было 2 февраля 1950 года. Я очень хорошо запомнила эту дату. Звонила жена нашего импресарио Лидия Вонон, звонила прямо из Беверли-Хиллз. Она начала без предисловий: «Что с тобой происходит? Ты обязана взять себя в руки, вернуться домой и увидеться с Пиа. Она все время плачет из-за тебя. Она ужасно несчастна. Срочно садись в самолет и немедленно возвращайся». Сквозь слезы я пыталась объяснить: «Я не могу сейчас. Неужели ты не понимаешь? Как только смогу, я обязательно что-нибудь придумаю».

Но она продолжала бушевать, и наконец мне с трудом удалось закончить разговор. Я впервые почувствовала приближение родов, и мною овладело какое-то дурное предчувствие. Я собиралась рожать в клинике, но кто знает, может быть, живой оттуда я не выйду.

Наверное, на меня повлияли ситуации моих многочисленных киногероинь. Нужно расплачиваться за свои грехи; или ты умираешь, или тебя сажают в тюрьму.