Я, разумеется, почувствовала себя несколько оскорблённой: как она могла подумать, что я не из тех сестёр, которым революционерки могут доверять?
— Уж я бы, конечно, маме с папой ничего не сказала. Ну, скорее всего. Если бы только не решила, что она затевает что-то опасное.
— Вот видишь.
— В нашей семье вообще в политике не разбираются. Не то что твоя тётя. Родители, как и все вокруг, за старый добрый гомруль.
— Это ещё ничего не значит, — настаивала Нора. — Людям не обязательно придерживаться тех же политических взглядов, что и их родители. Иначе в мире вообще ничего не изменится.
Нора, конечно, иногда любит строить из себя всезнайку, но это она очень точно подметила. Что, впрочем, ещё не означает, будто Филлис и в самом деле решила затеять революцию. Просто теперь я буду за ней наблюдать.
— Ты имеешь в виду шпионить, — кивнула Нора. Прозвучало грубо, но что тут поделаешь: особой разницы между наблюдением за Филлис и слежкой я не вижу. Хотя, как я сказала Норе: «Ничего по-настоящему подлого и бесчестного, вроде как читать её письма или что-нибудь в том же духе, я делать не собираюсь. Просто буду и дальше отмечать всё более-менее загадочное в её поведении». Так я и собираюсь поступить.
Ты ведь не думаешь, что она могла вляпаться в историю с кражей драгоценностей, как Питер Фицджеральд? Всё бы разом и объяснилось. Хотя, конечно, это кажется даже менее вероятным, чем её революционная деятельность.
Правда ужасно то, что случилось с
Вы молодцы, что выиграли хоккейный матч. Поскольку моя школа находится прямо в центре города (ну, от Эклс-стрит до Сэквилл-стрит можно дойти минут за пятнадцать), территория у нас не такая большая, как в вашей английской глуши, но тоже есть свой теннисный корт и хоккейная команда (старшие девочки подумывают собрать ещё команду по хёрлингу[11]
, это что-то вроде хоккея, но дальше разговоров дело пока не пошло). К счастью, играть в хоккей нас не заставляют — как ты знаешь, мне такое не по душе.Пиши скорее!
С наилучшими пожеланиями,
Мама вечно твердит мне, что не надо оставлять письма в ящике стола, потому что они могут пролежать там целую вечность, пока я их отправлю. Но в этот раз моя дурная привычка оказалась даже к лучшему: вчера вечером я сделала потрясающее открытие и, к счастью, ещё не запечатала это письмо в конверт, так что теперь могу добавить постскриптум и всё тебе рассказать.
Во-первых, увидев у Филлис тот свёрток, я сразу поняла, что это не книга, и оказалась права. Во всяком случае, не только книга — хотя книга там тоже могла быть. Но по большей части это оказались листовки. И теперь я это точно знаю, потому что своими глазами видела, как Филлис отдала их Мэгги. Я сидела в столовой, корпела над алгеброй и была настолько поглощена иксами и игреками, что даже голова разболелась, поэтому пошла на кухню за стаканом воды. Дверь на кухню оказалась приоткрыта, и когда я спустилась по лестнице, то услышала, как Филлис о чём-то говорит с Мэгги. И вот, уже второй раз всего за пару недель, я притаилась за дверью и тихонько заглянула внутрь.
Мэгги помешивала что-то на плите, а Филлис прислонилась к стене между ней и большим посудным шкафом. И в руках у неё был знакомый свёрток — тот самый, что всего несколько часов назад дала ей таинственная женщина.
— Не стоило приносить их сюда, — ворчала Мэгги. — Говорила я тебе, хватит уже обсуждать дома такие вещи.
— О, не волнуйся, Мэгги, мама никогда ничего не замечает, — ответила Филлис, но запнулась. — А вот Молли видела, как миссис Даффи передала мне свёрток.
Мэгги резко обернулась.
— Поосторожней с этим, Филлис! — воскликнула она. — Если твоя мать узнает, я могу потерять место, а ты останешься без университета. И с делом тоже можешь попрощаться. Стоит кому-нибудь что-нибудь заподозрить, тебя закупорят подальше отсюда в компании одной из этих твоих тёток, и к митингам ты тогда даже на пушечный выстрел не подойдёшь.
— Молли никому не скажет, — уверенно заявила Филлис. — Она хороший ребёнок и вовсе не ябеда. Кроме того, я её заверила, что это книга для Кэтлин.
Должна сказать, после таких слов я почувствовала себя низкой, подлой шпионкой. Филлис меня хвалила (в лицо она, конечно, ничего столь же милого мне никогда не говорила), а я подслушивала под дверью! Но при этом заставить себя уйти я не могла.