Молодой Бояркин

Степаниде Артемьевне, когда она – Колесова Степанида Александровна. Как это, по-твоему?

Всю почту пересмешила. А ты бы видел, как мама-то рассердилась – тут же разорвала

открытку – и в печку!

– Да уж, действительно… – проговорил Георгий.

– А ты-то, Гоша, тоже хорош, нечего головой качать, – повернулась к нему Мария и

отчитала старшего брата.

– Может быть, и для меня что-нибудь найдется? – со смехом спросила Людмила.

Нашлось и для нее, да такое, что только губы оставалось поджать. И хотя за столом

снова говорились вещи не совсем приятные, но серьезной обиды ни у кого не возникало,

потому что все здесь были свои. А еще и потому, что в глубине души каждый знал, что

кричи, не кричи, а все останется, как есть.

В разговор поспешно вступил Алексей, выправляя всеобщее настроение,

подпорченное теперь уже не сыном, а женой.

– Мы как-то с Васькой Краснопером чистили кошару в Усолке, – стал рассказывать он.

– Не женаты еще были. Конь у нас был Савраска, худой, как гребенка. А Васька-то здорово

тогда пил. Вот и наповадился каждый вечер с кошары на Савраске в Обрезово за водкой

бегать. Всю, как говорится, задницу без седла-то ссадил. Да хоть бы пил спокойно, а то

выпьет бутылку (тогда дешево было), да потом до полночи куражится. Я думаю: ну ладно,

погоди. На воскресенье домой поехали. Переночевали, харчей прихватили – и назад. А я

незаметно взял да на телеге гармошку спрятал. Приехали к обеду. До вечера поработали. Он

почему-то в этот раз за водкой не поехал. Да, главное, и с собой не взял. А я думаю – да куда

ты денешься – все равно напьешься. Точно! На второй вечер выпил и опять с разговорами. Я

терплю. Смотрю: вроде уж засыпать начал, захрапел. Я подождал, когда он уснул

хорошенько, вытащили гармошку, да как "подгорную" врезал!" Он аж вскочил. Я думаю:

"Ага, ну как тебе, приятно?" А он постоял, постоял, да как начал плясать! Я играю, а он

пляшет. Я сижу в трусах, и он в трусах. Пляшет вприсядку, по коленкам, по пузу колотит –

только шлепоток стоит. Я, наверное, целый час наяривал, сам весь вспотел, а он вообще в

пене, как конь. Потом упал на кровать и сразу захрапел. А утром стонет: "Что, – говорит, –

это такое было?" И на пятки наступить не может – ночью все отхлестал. Я спрашиваю: "Что,

неужели ничего не помнишь?" Не помнит. Я и говорю: "Ну, так вот смотри, если не

успокоишься и дальше, то каждый день так будет".

Над рассказом Алексея смеялись и не в полную силу, но и не так осторожно, как

накануне. Все хорошо представляли и Ваську Краснопера, и Алексея в молодости, и кошару

в Усолке.

К вечеру следующего дня все стали разъезжаться. Каждый уезжал по отдельности,

чтобы угадать на свой поезд или самолет. Каждый отъезжающий в свою, по своему

устроенную жизнь, смотрел с высокой насыпи на хорошо видимое кладбище, и кто о чем

думал при этом, знает один бог, и вряд ли это станет известно всем, потому что в таком,

почти полном составе они больше не встретятся. Знали они об этом все, но после такой

встряски, как смерть матери, знали вполне спокойно, как бы уже обречено.

С родителями Николай поговорил немного – об их здоровье можно было не

спрашивать – и так все видно. О Ковыльном спрашивать нечего – он уж и забыл там всех

знакомых. Спросил только об Анютке. А на их вопрос о своей жизни лишь махнул рукой, но

они поняли больше, чем он думал.

Николай ехал вместе с Никитой Артемьевичем, и за время дороги они перекинулись

лишь несколькими самыми необходимыми словами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Возвращаясь из Мазурантово, Николай был настроен начать жить "по-настоящему";

своим выступлением перед родными он просто обязал себя на это. Но, приехав в город,

поднявшись по старой с исцарапанной панелью лестнице, открыв дверь в ту же узенькую

квартирку и найдя там совершенно забытую на несколько дней жену, Бояркин понял, что он

снова оказался в старом, довольно-таки прочном русле и только вздохнул – именно он два

дня назад обвинил всех своих родственников в том, что они неправильно строили свои

жизни! Не смешно ли? Не со зла ли на себя самого он там выступал? Во всяком случае, там

он был искренним и злым, а жить снова должен был снисходительным и лживым.

Через два месяца после переезда в новую квартиру жизнь в ней стала точно такой же,

какой была в старой. Наденька очень быстро пожалела, что разрешила мужу ходить в

читалку. Муж от этого превратился в квартиранта. "Ну почему он меня не любит?" – страдая,

спрашивала она себя и, по примеру тетки Тамары, перечисляла свои достоинства.

Достоинств было достаточно, но любви мужа не ощущалось совсем. Наденька и мысли не

допускала, что ему может не хватать чего-то еще, кроме того, что в ней было. Как же быть?

Он все-таки муж, а мужа упускать не положено, и Наденьке не оставалось ничего, как

воспользоваться верным приемом. Она снова начала изображать нервозность, высказываться

о никчемности своей жизни, чувствуя, что даже нравится себе такой, словно приобретала при

этом внутреннюю цельность.

Для Николая же не могло быть ничего больнее этого. Как только он не пытался

включить Наденькину душу в работу, как только он сам не изощрялся полюбить ее такую,