Монтаньяры

Дантон затем распространяется о пресловутой сигнальной пушке. Но все ждут, что же он потребует, что предложит?

«Я предлагаю упразднить Комиссию и учинить суд над действиями каждого из ее членов. Вы их считаете безупречными? Я же считаю, что они тешили свою злобу. Надо внести ясность в это дело; но надо воздать должное народу».

Гора родила мышь. Ведь народ, от имени которого здесь сегодня выступил и повстанческий комитет и Коммуна, требовали нечто более серьезное, чем упразднение уже обанкротившейся Комиссии. А они требовали обвинения 22 жирондистов, 12 членов Комиссии и двух министров! Об этом Дантон не сказал ничего. Значит, он, выражаясь языком XX века, продолжает соглашательскую политику оппортунизма! Неужели среди монтаньяров не найдется никого, кто предложил бы что-то серьезное? Но вот слово берет их представитель Кутон, который говорит, не вставая со своей механической инвалидной коляски. Он тоже настроен явно миролюбиво, даже нейтрально. «Я ни за Марата, ни за Бриссо», — заявляет этот друг Робеспьера и поддерживает предложение об упразднении Комиссии двенадцати.

А затем хитроумный Барер вносит компромиссное предложение об упразднении Комиссии двенадцати и одновременно о передаче Национальной гвардии Парижа под контроль Конвента. Речь шла о том, чтобы ради условного успеха в деле с Комиссией Париж лишился своего главного и единственного оружия. Дело шло к явному поражению монтаньяров. За свою нерешительность, колебания они могли поплатиться утратой своей важнейшей опоры.

Но Париж протягивает руку помощи Горе в ее уже почти проигранной битве с Жирондой. От имени Коммуны Парижа слово вновь получает Люлье. В резких и четких формулах он кратко и резко разоблачает попытки жирондистов ограничить влияние Парижа, умалить, принизить центр, сердце и душу Революции. Люлье великолепно использовал недавнюю угрозу Инара уничтожить даже след от Парижа: «Он обесчестил Париж предположением, будто этот город может когда-либо заслужить столь ужасную судьбу… Есть и другие, не менее жестокие люди, против которых мы требуем обвинительного декрета». И далее он перечисляет поименно лидеров Жиронды и требует их обвинения. Бывший сапожник Люлье решительно вернул Конвент к жгучей проблеме, от которой он уже, казалось, отделался к радости жирондистов.

Вот тогда взял слово Робеспьер. Он решительно отвергает компромиссное предложение Барера. Соглашаясь с требованием об упразднении Комиссии, он выступает против передачи Национальной гвардии Парижа в распоряжение Конвента, где жирондисты еще имеют большинство. Он обосновывает подробно свое мнение, и в этот момент Верньо перебивает его: «Давайте же ваше заключение!»

«Да, — резко отвечает Робеспьер, — я сейчас дам свое заключение против вас. Против вас, пытавшихся после революции 10 августа погнать на эшафот тех, кто ее совершил. Против вас, непрестанно провоцировавших разрушение Парижа. Против вас, пытавшихся спасти тирана. Против вас, замышлявших заговор с Дюмурье… Итак, я заключаю предложением обвинительного декрета против всех сообщников Дюмурье и всех тех, на кого указывают петиционеры».

Верньо, который намеревался выступать, был так поражен резким, необычайно смелым заявлением Робеспьера, что отказался от речи. И все же день революционного выступления остался днем нерешительности, экивоков и двусмыслицы. Конвент с поправками принял предложение Барера, батальоны Национальной гвардии расходились. «Что же делать?» — спрашивали растерянно представители секций Марата, который в ярости отвечал: «Как, вы всю ночь били в набат, вот уже целый день, как вы вооружились, и вы не знаете, что вам делать? Мне нечего сказать людям, лишившимся рассудка!»

Вечером после окончания заседания Конвента монтаньяры собрались в Якобинском клубе. Впрочем, не все, Марата не было. Он уже так болен, что его сил едва хватало на Конвент и на выпуск газеты. Не пришел и Робеспьер, видимо, обескураженный результатами заседания в Конвенте. Он всегда испытывал необходимость сначала тщательно обдумать все, прежде чем говорить. А говорили в клубе с досадой и горечью. Только Бийо-Варенн, непоколебимый, несгибаемо твердый и суровый, еле державшийся на ногах от усталости, он с трудом сдерживал очередной приступ бешеной злобы. Он недоволен поведением своих коллег-монтаньяров, он возмущен колебаниями Коммуны и Епископата. Но он не считает дело конченым и требует продолжать борьбу: «Остановиться на полпути — значит нести бремя событий, не реализуя никаких преимуществ. Жирондисты будут и дальше клеветать, до тех пор, пока не будут уничтожены, и этот день, который занес над ними меч, но не нанес им удара, сам усилит их бесконечные клеветнические причитания. Париж должен остаться в боевой готовности. Нам надлежит, подобно Бруту, заколоть себя кинжалом, если свобода погибла, или погибнуть под ее развалинами».

Много горьких слов было сказано якобинцами. Но никто не признавал поражения. Все сознавали, что восстание огромного города не состоялось, рассеялось как дым. Но под пеплом тлел огонь.