Море

— Бежал я не вечером. Рассвет — более подходящее время, не так зорко следят. К счастью, в проволоке не было электрического тока. Сорвал я с себя нарукавную повязку. Выбрался на шоссе. Погода была туманная, моросил дождик. Иду я по шоссе и вдруг вижу, движется мне навстречу вооруженный немецкий солдат. Ну, думаю, что мне делать, если он спросит, кто я такой. Брошусь бежать — стрелять начнет. А что, если попробовать спрятаться во рву? Но солдат наверняка уже меня заметил. Взял я себя в руки и пошел вперед как ни в чем не бывало. А он тоже приближается ко мне большими шагами. Когда мы поравнялись, я как-то случайно толкнул его. «Простите», — говорю я и иду дальше. Немец в ответ тоже что-то бормочет и, вижу, не думает спрашивать у меня документы — шагает себе, и ноль внимания. В шесть часов утра я прихожу в Шопрон, иду прямо на станцию. Купив билет, еду в Дьер. Выхожу из Дьерского вокзала, вижу — беда, у меня прямо дух захватило: на большой привокзальной площади облава. Жандармы, нилашисты хватают всех, кто попадет под руку. Гут уж мне живым не уйти. Я решаю ехать в Паннонхалму. Дело в том, что, пока наша рота стояла еще в Будапеште, какой-то наш парень из богатой семьи купил у папы римского индульгенцию на всю нашу братию. Она нам не помогла, нас все равно увезли вместе с другими ротами. Но индульгенция осталась у меня в кармане. Как-никак это все же охранная грамота; хотя она отпечатана на обычной бумаге, но на ней стоит печать папской нунциатуры и подпись Анджело Ротта. Все в порядке, думаю, папа в обиду не даст. Ночью как раз отправлялся в Паннонхалму пассажирский поезд. Помню только, что аббатство надо искать на вершине холма. Ох, и попал же я в переплет! Голодный, грязный, весь в фурункулах. Захожу в длинный сводчатый зал, а навстречу мне идет какой-то поп. Говорю ему: «Да славится имя господне!» Он мне: «Во веки веков!» — и спрашивает, что мне здесь, мол, надо. Я вынимаю свою охранную грамоту и протягиваю ему. Он даже не стал брать ее в руки, лишь издали прочитал, кивнул головой и велел следовать за ним. Привел он меня в перевязочный пункт, там мне дали мыла, горячей воды. Я вымылся. После этого мне перевязали израненную шею. Дали тарелку фасолевого супа и сказали, чтобы я шел с богом своей дорогой. Я давай просить, умолять, чтобы они меня не прогоняли. Буду дрова рубить, полы мыть, что угодно, только бы не погибнуть. Монахи говорят в ответ, что немцы и без того уже подозревают их, постоянно устраивают облавы, так что, мол, ступай, да поможет тебе бог. Одним словом, выгнали…

— А потом? — с тревогой спросил Ферко, как будто бы не догадываясь, чем должна кончиться эта история.

— Бродил я везде и всюду, спал в стогах, на чердаках, ел, что удавалось найти, украсть или выпросить, три дня назад поймали и сказали, что меня ждет военный трибунал. И теперь неизвестно, что будет. В крайнем случае повесят, хуже ведь не придумаешь. А это всего одна минута, сдавит горло — и готово.

Ферко, охваченный ужасом, молчал. Нечего сказать, хорошее будущее! Неужто и с ними так поступят? И, чтобы не выдать страха, спросил:

— А остальные?

— О, замечательные ребята. Вон там, в углу, сидит молодой дядя с усами и бородой. Он уже два месяца здесь мается; говорит, раньше у него было бритое лицо, но он решил не бриться до освобождения — зарок дал. Он священник, Яношем Иршаи зовут его.

— А как он попал сюда?

— Из-за какой-то проповеди. Он мне сам рассказывал.

— Из-за проповеди? — вмешался в разговор Имре Немет, подсаживаясь ближе. Они обнялись и крепко-крепко прижались друг к другу.

— Была у него сестра в Эстергоме, звали ее Иммацулата. Она в эстергомской больнице работала, сестрой была в родильном отделении. Когда жандармы вылавливали в Эстергоме евреев, не забыли и больницу. Зашли, конечно, и в родильное отделение. Иршаи говорит, что они там ужас что творили. Стаскивали женщин с коек, те на лестнице теряли сознание. Сестра Иммацулата хотела было заступиться за женщин, да никто не стал ее слушать. Тогда она спрятала двух малышей. Но жандармы заметили и угнали ее вместе с евреями. Когда про это узнал Иршаи, он в воскресенье проклял в своей проповеди всех, кто убивает немощных старцев, женщин и младенцев. На священника донесли, его схватили и привезли сюда. А теперь каждый день избивают и грозятся живого освежевать, но он плевал на все это.

Ферко с восхищением посмотрел на спящего человека.

На лице Иршаи не было и следа перенесенных страданий.

Он спал сладко, как ребенок или человек, у которого совесть чиста.

— А кто тот парень, что все время шьет? — шепотом спросил Имре Немет.

— А, Коля. Замечательный парень. Русский военнопленный.

Имре и Ферко одновременно повернули головы в ту сторону и широко открытыми глазами принялись рассматривать русского пленного. Вот они, значит, какие, эти русские! Если бы не сказали, мог бы принять за венгра. Такой же нос, такие же глаза, уши.

— Шьет Мирославу штаны. Коля на редкость порядочный человек. Увидел, что у Мирослава вместо штанов лохмотья, схватил свое одеяло, примерил, сложил и вот теперь шьет.