Московский процесс (Часть 1)

Манера речи у него была довольно забавная — этакое бормотание, без всякой пунктуации, начала или конца.

— И в данном случае я даже в плане своих действий, чисто таких вот в календаре, своего личного календаря, разведку отодвигаю несколько на иной план. Я не думаю, что они имеют какие-то документы по поводу той преступной деятельности, о которой вы говорите. Если и есть какие-то факты, о которых я ничего не знаю абсолютно, что кто-то из них… — я не знаю, можно допустить, что кто-то из них конкретно этим и занимался… Например, наркобизнесом или поощрением терроризма… Если это так, то все это надо смотреть, демонтировать… И это очень серьезно. Что там они делают за рубежом, мы все очень плохо знаем…

Казалось, он был если не напуган, то немного встревожен, особенно моим сообщением о средствах, накопленных КГБ за рубежом, все время повторял, что не может это оставить без внимания, что надо все выяснить, а самое главное — вполне был готов поддержать мою идею:

— Я, в общем, в принципе, с вами согласен, что истину надо восстановить. Ее надо, по крайней мере, узнать. Но сейчас, сразу, с вами обговорить условия создания этой международной комиссии, не могу, — сказал он в заключение нашей беседы. — И тут есть еще и правовые моменты, которые надо поглядеть. (…) Это все в интересах нашего ведомства было сохранять в тайне, поэтому многие не знали. Поэтому такую схему надо в принципе принимать. В принципе. Подумать о том, как мы ее должны оформить.

— Ну, что ж, Вадим Викторович, — завершил я, протягивая ему руку, хочу пожелать вам успеха, посочувствовать, пожать руку первому главе КГБ, которого я в своей жизни вижу…

И — каюсь — на какой-то миг я даже поверил, что именно так оно и произойдет: соберемся еще раз, без телевидения, обсудим юридическую сторону вопроса, сформулируем задачи да и приступим к делу… А что? Ельцин подмахнет указ, вызову своих друзей историков, советологов из Гуверовского института, таких, как Роберт Конквест, ребят из «Мемориала», нагоним студентов из архивного института им в помощь и — начнем разгребать бумажные кладовые. Все казалось возможным тогда, в те дни, при виде свастики, рукой народа приравненной к серпу и молоту на опустевшем цоколе посреди площади Дзержинского.

Всего лишь на миг представил я себе, как это нехитрое уравнение станет, наконец, в нашем мире тем, чем оно и должно было всегда быть самоочевидной истиной, вроде орвелловского «2+2=4». Так немного, так просто, а насколько наша жизнь стала бы и чище, и честнее…

Но уже в следующее мгновение видение исчезло, уступая место реальности.

«Да разве этот симпатичный бормотун, который так мило стесняется показывать свои носки телезрителям, может справиться с эдаким монстром? Он и не узнает, что за его спиной делается».

А поджидавший меня приятель подытожил лаконично, почти безжалостно, словно гвоздь забил в крышку гроба:

— Тут нужны такие, как ты, а не такие, как он.

2 Бессмертный КГБ

Беседу нашу показали 9 сентября сразу после вечернего выпуска новостей в 21.00, причем почти целиком, с несущественными сокращениями чисто редакционного характера. Всего-то каких-нибудь двадцать минут, реакцию же они вызвали довольно бурную. В общем, тон прессы был доброжелательным, с ударением на «необычность» самой нашей встречи: вот, дескать, какие времена наступили, какие перемены произошли в стране. Наиболее популярные в то время издания — газета «Известия» и журнал «Огонек» — поместили статьи об этом событии с моими комментариями, где я постарался развить тему. Натурально, нашлись дураки, упрекавшие меня за излишнюю мягкость к «стукачам», а в особенности за то, что пожал руку главе КГБ. Это, однако, меня не удивило и даже не разозлило: в такие времена дураки, как правило, становятся необычайно активны. А зарабатывать себе политический капитал дешевой демагогией — их любимое дело.

Гораздо важнее было то, что мое мурлыканье не усыпило бдительности тех, кого это непосредственно касалось, — «профессионалов». Они-то отлично поняли, к чему я подбираюсь, а мой спокойный, дружелюбный тон встревожил их, думаю, гораздо больше любых грозных тирад и требований возмездия. Уже через несколько дней на экране появился тогдашний глава ПГУ (Первое Главное управление КГБ) генерал Шебаршин и безо всякого упоминания нашего теледиалога — так, между прочим, — заверил публику, что никаких сенсационных откровений о деятельности разведки можно не опасаться. Это явно был сигнал «своим» за рубежом, рассчитанный на то, чтобы успокоить встревожившихся «партнеров».

Дальше — больше. Пошли статьи бывших офицеров разведки с «демократической репутацией», призванные доказать, что мои представления о размахе их деятельности сильно преувеличены. Отставной разведчик Михаил Любимов писал в «Огоньке»: