Москва – Багдад

Облегчение, ровное и расслабленное, спокойное и безмятежное, как море в штиль, завладело ими, и в нем не чувствовалось ни предательства, ни коварства ума, ни черствости души, ни эгоистичного стремления отречься от ушедшего любимого человека. Елизавета Кирилловна спокойно удалилась от них в беспредельную синеву, не оставив по себе даже облачка.

«В самом деле, — думал Гордей, — клин клином вышибают. Эта трагедия с Грибоедовым спасет отца, который, правда, сначала чуть не умер. Но этот опасный момент позади. Сейчас отец много думает, и в итоге поймет, что мама ушла после болезни, в силу того, что окончился ее срок пребывания на земле, а не потому что кто-то совершил над нею акт насилия. Поймет и перестанет кручиниться. Он будет радоваться, что именно так случилось, а не иначе, что мы до последнего вздоха были с мамой. Мы не оставили ее, не обидели, всецело помогали ей преодолевать свои тяготы».

Действительно, приблизительно так размышлял и Дарий Глебович, мысленно ощупывая себя, свою душу, как ощупывают люди зарубцевавшиеся раны, и не находя больше болевых точек. Он прикрывал глаза и благодарил Бога, что этот стержень, так долго режущий его изнутри, терзающий дух и волю, наконец извлечен из него милостивой рукой Всевышнего. Как приятно, как свободно теперь ему дышится!

— Я представляю, как тут опасно ходить зимой, когда все сковывает мороз, — отвлекаясь от своих дум, говорил Дарий Глебович, показывая на текущие по улице ручьи. — Скользко, наверное, неописуемо. Посмотри, какие тут рытвины от этих ручьев. Основное разрушение производит большая скорость течения. Запомни это, друг мой — не обилие воды, а большая скорость ее течения.

— Ну и масса воды тоже имеет значение? — откликнулся точно так же задумавшийся его сын.

— Конечно, и масса, — согласился отец.

— Неужели тут бывают морозы? — удивился Гордей. — Это же такой далекий от севера юг?

— Все верно, голубчик. Но тут — высокие горы с ледниками. Гляди, здесь даже летом, едва исчезает солнечный свет, возникает прохлада.

— Это да... — согласился мальчишка.

Разговоры кое-как отвлекали их от созерцания этого мрачного, не понравившегося города. Никакого эмоционального отзыва не вызывала его старина, никакого представления об истории не несли его бессистемно нагроможденные убогие и как-нибудь возведенные лачуги восточного типа и его виды.

Здесь все было плохо: даже торговля шла вяло, и людей на улицах было меньше...

И путники с облегчением вздохнули, когда Ереван остался позади.

Пушкин на валуне

Как странно, что совершенно новые виды, неизвестные и впервые увиденные края, экзотические места не так сильно интересовали и умиляли их, как картины России. Спокойно взирали они на более красочные пейзажи, где пестрел рыжий цвет песков и песчаников, где больше было цветов и буйной зелени, как будто видели все это на случайной картинке.

— Почему так? — спросил у отца поскучневший Гордей. — Ведь по сути должно бы быть наоборот?

— Ты знаешь, — после долгой паузы ответил отец, — я замечал нечто подобное при чтении книг. Читаю про беды, допустим, во Франции, про эпидемии и горе людей, и почти не переживаю. А прочитаю подобное о России — и сердце заходится от горя. Думал я, думал над этой странностью и понял, что все дело в причастности. К чему ты причастен душой, к чему пристрастен да привязан, что ты воспринимаешь как свое кровное, то тебя беспокоит. А иное — это что-то далекое, тебя не касающееся, на что ты повлиять и от чего пострадать не можешь.

Только что Гордей попытался что-то ответить отцу, как вдруг засмотрелся вдаль и весь вытянулся.

— Отец! — сумасшедшим голосом закричал через мгновение. — Отец! Это же Пушкин! Вон он, спешился и присел на валун! — указывал куда-то влево от дороги Гордей, которого сразу же начала бить нервная дрожь.

Просто счастье, что отец Гордея был именно лекарем. Поэтому он не поддался на то, что показалось ему то ли шуткой со стороны сына... то ли провокацией, вызванной причудами чужого климата. Дарий Глебович даже не посмотрел туда, куда указывал Гордей, и не поднял крик следом, а внимательнее присмотрелся к сыну. Спокойным жестом взял его за руку, нащупал пульс... Потом губами прикоснулся к челу. Нет, сердцебиения не было, жара не было — мальчишка был здоров. А меж тем он с тем же возбуждением продолжал кричать:

— Дайте лошадь! Отец, прочь с телеги! Помчали к нему!

Не ожидая дополнительных распоряжений, озадаченный и растерянный, а более всего ничего не понимающий Василий Григорьевич, взявший на себя некоторые дорожные тяготы, подвел к своим господам двух лошадей, которые сейчас шли свободными, отдыхая от седоков. Но в данной ситуации делать было нечего, пришлось им опять потрудиться.