Мова

«Да нашай моладзі звяртаемся мы з гэтымі словамі. Вы, маладыя, найчасцей пападаеце між чужых людзей, што вашай мовы не шануюць, “простай”, “мужыцкай” завуць. З вас часта насмяхаюцца, калі гаворыце па-свойму. I вы, чуючы гэта, пачынаеце саромецца матчынай мовы, свайго народа, сваёй радні. Так разрываецца тая жывая звязь, што злучае вас з беларускім народам. Аб ім вы забываеце. Чужых багоў прымаеце: чужую гутарку, звычаі, чужое імя».

Все записанное нами выступление было рассчитано на шесть минут. В конце сообщалось, что слова принадлежат Элоизе Пашкевич, голоса дикторов призывали интересоваться своими корнями. Но запись была построена таким образом, что прервать ее можно было в любом месте, основная мысль все равно была бы понятна. Мы были реалистами и понимали, что шесть минут нам продержаться не удастся.

— Пятьдесят шестой убит! — сообщила рация в короткой паузе, которая возникла в работе М-60. — Продолжаю работать.

— Внимание! — дал команду Сварог.

Каждый из нас занял позицию, организовали периметр.

«Быў у нас пясняр, што ў час спячкі народнай першы адважыўся клікаць беларусаў, каб шанавалі мову бацькоў і дзедаў сваіх. “Не кідайце мовы сваёй, каб не ўмёрлі”, — пісаў Мацей Бурачок да беларусаў. I гэты вокліч збудзіў прыспаныя сэрцы. Народ прачнуўся. Ён пазнаў, хто ён. Родная мова яго — загнаная, пагарджаная — паднялася высока і стае ўжо поруч з “панскімі” мовамі. I здабывае…»

В этот момент рубанули электричество. Они приняли решение обесточить весь Центральный район Минска для того, чтобы помешать нам. Через четыре с половиной секунды должен был заработать аварийный генератор, но вместо этого мы услышали приглушенный взрыв — нет больше аварийного генератора. Он находился на улице, на хорошо простреливаемой площадке. Организовать его безопасность силами 18 человек было нереально.

От аккумуляторов зажегся бледный свет. Его едва хватило на то, чтобы видеть силуэты, эффективно работать в таких условиях было тяжело. Сильно шарахнуло, пулемет стих. По коридору от входа промаршировали десятки ног. Было слышно, как тяжело они дышат за дверью, которая вела в студию.

— Не стреляйте, тут заложник! — внезапно выкрикнул Писецкий. — Я — Сергей Писецкий! Не стреляйте! — кто-то из наших дал ему леща, чтобы заткнулся.

В принципе, наша миссия была выполнена. Нам осталось только достойно погибнуть. Потому что на EZ, пункт эвакуации, вела дверь черного выхода от того самого сквозного коридора, который сейчас находился под контролем «Алмаза». Если бы пулемет продержался на три минуты дольше, мы бы под его прикрытием попробовали уйти, хотя шансы, конечно, были мизерными. Никто не шел сюда в надежде остаться в живых.

Мне было немного тоскливо, что жизнь заканчивается. Потому что мне только двадцать четыре, я не много чего видел, кроме тренировок и оружия. Но мы сделали достойное, богоугодное дело, с нами — наши мертвые предки. Двери вылетели, и сразу огонь пошел по нескольким векторам. Через секунду или две я полностью потерял понимание того, кто где находится. Полумрак и сполохи выстрелов. Оглушило, потому что работали в закрытом помещении, фактически — в бетонном мешке. Цоканье рикошетов было чуть ли не громче, чем выстрелы. Нет, не в том дело, что громко — просто звук неприятный, как от миномета, резко бьет по ушам. Да и потом: намечаешь вектор, «чистишь» его и видишь, как молнии летят от пуль по стенам — куда они попадут после того, как отскочат от бетона? Не в твоих ли товарищей?

А эти еще бросили дымовую шашку — совсем хорошо стало. Вы в форме «Алмаза», они в форме «Алмаза», темно, дым, все стреляют. Моя позиция находилась за бетонной тумбой-распоркой, вектор — одиннадцать часов — два часа[44]. Стрелял в тех, кто находился ближе к двери, потому что наш периметр имел форму каре с нижней точкой как раз напротив входа. Кроме того, отвечал тем, кто целенаправленно отрабатывал мою позицию: если стреляет в меня — враг. Но через десять секунд они и мы полностью запутались и просто уничтожали свои боезапасы. Я работал спокойно, когда понял, что тумбы уже нет, ее раскрошило пулями, как трухлявое бревно, «Меняю позицию», — сообщил я по рации, которой все равно никто не слышал в этом грохоте.