Можайский — 5: Кирилов и другие

«…она захрипела и только тогда стала вырываться. Билась ногами, царапалась ногтями, а ногти у нее были изрядными: не то что у меня!»

Анастасия вытянула вперед руки: так, чтобы я мог взглянуть на ее ногти. Они и впрямь оказались коротко стрижеными, что прямо свидетельствовало о склонности хозяйки заниматься работами по дому самостоятельно.

«Клава никогда не работала, даже в самые тяжелые для нашей семьи дни. Когда еще были живы родители, на ее защиту неизменно вставали они, заверяя нас с братом в том, что грех это — пристраивать к работам такого светлого человека. Мол, душевная организация Клавы такова, что ей в инокини было бы лучше податься, в старицы, да только не по возрасту еще и не по чину: не так-то просто теперь попасть в монастырь мещанской девчушке!»

— Смотря в какой, но в целом, — поддакнул я, — да, непросто. Монастырским хозяйствам отчаянно не хватает средств, поэтому и принимать они стараются с пожертвованиями, с этакими членскими взносами за право состоять в клубе.

«Вот-вот! — Анастасия улыбнулась, причем впервые — благодарно. — То же самое говорили и папа с мамой, а мы тогда уже бедствовали: перебивались, что называется, с хлеба на воду».

— Значит, ни в монастырь отдать вы Клаву не могли, ни к работам не приучали?

«Именно, Митрофан Андреевич! Именно. Когда родители умерли — а случилось это как-то вдруг, и ушли они друг за другом с коротким промежутком, — мы остались втроем: Вася, Клава и я. Вася работал как проклятый. Я тоже работала, как могла: шила, стирала, но разве швеей и прачкой много заработаешь? А Клава — нет. Клава по-прежнему порхала в горних высях и даже по дому — по нашим скромным углам — ничего не делала. А ведь возьмись она хотя бы за это, хотя бы за домашнюю работу, нам с братом всё было бы легче!»

— Но она не бралась…

«Нет».

— А вы не пробовали ее заставить?

Анастасия посмотрела на меня с печалью:

«Нет, что вы! Родители настолько приучили нас к мысли, что Клаве работать нельзя, что грех заставлять ее работать… Мы настолько с ней, с мыслью этой, сжились, что и речь не заводили о чем-то подобном. Только умилялись: вот, мол, и в нашей семье своя святая душа имеется!»

— Хороша душа, нечего сказать… — пробормотал я скорее себе, нежели Анастасии.

«Да, — кивнула, услышав, она, — всё так. Но понимание того, что всё это никуда не годится, к нам не приходило. Может быть, только раз-другой я, умаявшись больше обычного, подступала к Клаве с упреками, но она так смотрела на меня и так невинно и радостно улыбалась… Да и Вася тут же спешил меня успокоить, и ему это удавалось!»

— Гм…

«А потом стало еще хуже».

— Еще? Куда уж больше?

«Брата забрали в армию».

— Ах, да! — воскликнул я. — Конечно! Но как же так получилось? Разве он не мог выправить льготы?

«Помилуйте, Митрофан Андреевич, — Анастасия покачала головой, — какие льготы?»

— Да как же! — изумился я. — По семейному положению хотя бы!

Анастасия удивилась не меньше:

«Как это — по семейному положению?»

— Помилуйте: разве вам неизвестен закон о правилах воинской повинности?

«Впервые слышу!»

— Невероятно…

Я во все глаза смотрел на Анастасию. Так вот оно что! — забрезжило у меня в голове. Бочаров-то, похоже, просто сбежал: настолько ему опостылела жизнь со своими сестрами, одна из которых — блаженная! Даже армия показалась ему райским местечком…

«Митрофан Андреевич!» — Анастасия окликнула меня так, словно я выпал из реальности. — «Что с вами?»

— Нет-нет, ничего, — поспешил заверить я, а сам мысленно прибавил: «все-то тебя норовят обмануть, голубушка… почему так?»

«Вы говорили о льготах!»

— Да, о льготах…

«Так что же с ними?»

— Вашему брату, Анастасия Маркеловна, полагалась, как я уже пояснил, льгота по семейному положению. Согласно закону, освобождаются от действительной службы единственные братья при сестрах-сиротах.

«Это правда?»

— Конечно. Есть еще разного рода отсрочки: по образованию, по имущественному положению, но…

«Это неважно!» — перебила меня Анастасия. — «Значит», — повторила она за мной, — «единственный брат при сестрах-сиротах?»

— Да, — еще раз подтвердил я и отвел взгляд.

«Какой негодяй!» — констатировала тогда Анастасия, но куда спокойнее, нежели я ожидал. — «Смылся! Бросил меня одну со святой нахлебницей на руках! Вот ведь…»

Далее последовало красочное, но непечатное определение, которое я, с вашего общего позволения, пропущу. Впрочем, и это определение было высказано Анастасией на удивление спокойно: без истерики женщины, узнавшей вдруг, что ее нагло и жестоко обманули.

— Получается, так.

«Пять лет[34]! — подвела итог Анастасия. — Пять лет, пока он прохлаждался в войсках, я в одиночку тянула лямку!»

— Прохлаждался, — машинально поправил я, — это, пожалуй, сильно сказано: все-таки служба в армии — не отдых на пикнике!

«Пусть так. А все же…»

Анастасия замолчала.

Я тоже молчал, решив не поторапливать ее.

Наконец, она заговорила:

«Вот так жизнь у меня получилась… Кругом — обман. Одно утешение: брат, как-никак, но вспомнил о нас и вернулся. Теперь я даже не могу понять: зачем?»

Я призадумался: а ведь и правда — зачем? Не совесть же его, в самом деле, замучила?