Мухтар Ауэзов

Впрочем, какое все это имеет значение, отличник, не отличник, хотя, откровенно говоря, есть в этих неуспехах или, скажем, не до конца успехах что-то симпатичное, по крайней мере живое, в противовес скуке красного, или какие они тогда были, диплома. Но задевает, естественно, иное. В этой несчастной отметке из школьного аттестата, о чем и говорить-то смешно, видится некое смутное, почти неуловимое отражение драмы сознания совсем еще молодого человека, готового погрузиться в мир иной культуры и иной истории. Его и тянет к ней, недаром, при всем почтении к деду Ауэзу и отцу Омархану, десятилетний подросток превозмог сопротивление старших и уехал учиться в Семипалатинск. Правда, в этом ему сильно помог брат отца Касымбек, который и сам некогда, не доучившись в медресе, перешел в русскую школу и благополучно ее окончил, сохранив благодарную память. Тянет и одновременно сдерживает что-то, и это «что-то» вовсе не — так говорится в «Автобиографии» — «патриархально-родовые пережитки и фанатические разъяснения мулл, вызывали недоверие к русской школе: многие считали, что она учреждена лишь для того, чтобы крестить казахских детей». Стариков, даже просвещенного деда могли смутить осудительные взгляды сверстников-аксакалов, недовольных тем, что такая семья поддается губительным новомодным влияниям, которые они связывали с именем Абая — тот тоже обучал детей в русских школах. Но мальчику-то что до «фанатизма» мулл и стариковского ворчания, тем более что скорее нарочитым оно было, нежели искренним. Когда никого вокруг не было, дед Ауэз с полным удовольствием слушал рассказы внука о школьных трудах и днях, заполненных главным образом чтением. Когда-то старый читал малому, теперь малый долг возвращает, со сдержанной гордостью отчитывается об успехах, пересказывает, например, строка за строкой «Хаджи-Мурата». Словом, если школа — это книги, язык, знание, то аульный мальчик полностью в нее погружен. Быть может, неведомо для самого себя, он готовится к оплате уже другого, исторического долга, — перед предками и перед современниками. Так или иначе, благодарную память о тех годах Мухтар Ауэзов сохранил надолго. «Русская школа, — рассказывал он, — была ласкова к нам, мальчикам-казахам, как мать. Чем старше мы становились, тем добрее взирала она на нас. Никто не ощущал в ее стенах глухой неприязни, потому и притягивала она своим нескрываемым радушием. Я обязан русской школе, так же, как русской культуре в целом».

Тогда что же нарушало эту благодать?

Семипалатинск, как бы ни вырос он за последние десятилетия, оставался в начале прошлого века городком невеликим, так что, если не по дороге в школу, то просто гуляя, Мухтар Ауэзов наверняка проходил мимо и, может, задерживался у дома, где не столь давно жил русский офицер Константин Иванович Иванов, и у дома небедного купца-казаха Анияра Молдабаева, и у казенных зданий — областного суда, Статистического комитета и у городской библиотеки… Ну, дом Молдабаева — вообще особое дело. Здесь, наезжая в Семипалатинск, останавливался сам Абай, а имя это кому из казахов, независимо от возраста и знания грамоты, в ту пору не было известно? Впоследствии Ауэзов и сам будет здесь жить месяцами, а хозяина изобразит в «Абае» под именем Данияра Кондыбаева.

Что же касается иных адресов, то, может, рано обострившееся чутье будущего писателя сработало.

Дом Иванова — это местопребывание Достоевского, они с товарищем по каторге Дуровым остановились здесь сразу по приезде в Семипалатинск.

Статистическим комитетом, по существу, руководил Е. П. Михаэлис — ему тоже, под именем Михайлова, предстоит сделаться персонажем «Абая».

В судебном присутствии находится служебный кабинет барона Врангеля.

Библиотека носит имя Гоголя, и здесь хорошее собрание книг на русском языке.

Собственно, все на русскую литературу и замыкается. Еще в Борили, только осваивая грамоту, прикоснулся к ней внук Ауэза — «Стихи были длинные, непонятные, в них то и дело попадались странные, непривычные, никогда не слыханные имена: Фошкин, Лермонтып, Крылоп, какие-то Татьян и Анегн». Теперь приближалось время расшифровки.

Образуется парная, иногда и более сложная композиция, но опора остается неизменной — русская литература в ее связи с казахской степью.

В Семипалатинске Достоевский, помимо «Записок из Мертвого дома», написал «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». В письме Аполлону Майкову от 18 января 1856 года он сообщает: «Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения, написал довольно, теперь все сшиваю в целое».