Мы умели верить

– Я сейчас пытаюсь делать все, что могу, – сказала Фиона. – Теперь, когда ты мать, разве ты не…

Но Клэр перебила ее.

– Она хочет сюда переехать только из-за терактов. Ее манит всякая драма.

Джулиан, казалось, не улавливал, о чем речь.

– Что меня манит, – сказала Фиона, – так это моя дочь и внучка. Я, может, хочу загладить то, что была депрессивной, дерьмовой матерью, и стать нормальной бабушкой. Я ничего не прошу взамен.

Клэр перевернула тарелку, словно ища ценник. Спокойно, с задумчивым видом.

– Возможно, магазин сувениров – не лучшее место, чтобы решать такие вопросы, – сказал Джулиан.

– Я не могу тебе указывать, где жить, – сказала Клэр. – Если переедешь сюда, значит, переедешь.

Это было лучшее, что Фиона надеялась услышать от нее на данный момент.

– Можно мне кое-что вставить, – сказал Джулиан, – пока мы идем к эскалаторам? Потому что нам, пожалуй, пора к эскалаторам.

Клэр моргнула и положила тарелку на место, и они пошли через широкий холл.

– Все знают, как коротка жизнь, – сказал Джулиан. – Особенно мы с Фионой. Но никто никогда не говорит, какая жизнь долгая. И это… я понятно говорю? Всякая жизнь слишком короткая, даже длинная, но у некоторых жизнь все равно может быть слишком долгой. То есть… может, ты поймешь только, когда станешь старше, – он первым зашел на эскалатор и повернулся лицом к ним. – Если бы только мы могли быть на земле в одном месте и в одно время со всеми, кого любим, если бы мы могли рождаться вместе и вместе умирать – кажется, как было бы просто. Но это не так. Но слушай: вы двое живете на этой планете в одно время. А теперь еще и в одном месте. Это же чудо. Я просто хотел это сказать.

Клэр стояла за Фионой, так что Фиона не видела ее лица, но она чувствовала ее энергию – у нее был большой опыт в этом, и он не притупился с годами – во всяком случае, она чувствовала, что Клэр не раздражается, не закатывает глаза и не думает, что это за козел толкает речь. Сама же она была благодарна Джулиану. Она не помнила, чтобы он был таким умницей, но в те годы она и сама такой не была. За тридцать лет можно сильно измениться.

Они были почти на самом верху.

– Развернись, – сказала она, – а то споткнешься.

1992

Впервые за три недели он смог дышать. Не в полную силу, но достаточно, чтобы произносить связные фразы, высказывать связные мысли и предложения. Еще вчера он был уверен, что это конец, что у него в запасе осталось два-три вдоха. Что-то ему подсказывало беречь каждый вдох, откладывать на завтра, но сильнее было желание говорить, пока он еще мог, выражать то, что не сможет выразить потом.

У его кровати сидела Фиона. На восьмом месяце беременности, а живот едва вырос – если бы она носила мешковатую рубашку, можно было бы и не заметить. Она пообещала ему, что, когда пойдет девятый месяц, она не станет рисковать и ездить из Мэдисона. Но за последнюю неделю все стало указывать на то, что он, скорее всего, умрет до ее отъезда.

Катетер щекотал ему нос, но он научился поправлять его, не чихая; чихать было больно. Сегодня был вечер пиццы – ресторан «У Пата» угощал всех раз в неделю – и Фиона ела пепперони. Йель уже несколько недель не принимал твердой пищи, но сейчас он впервые за долго время почувствовал что-то вроде зависти, глядя как она ест – хороший признак. Точнее, это был бы хороший признак, если бы он не знал доподлинно, что ему стало лучше только потому, что ему сменили лечение и вновь стали накачивать пентамидином и амфотерицином, отменив прежние препараты, от которых так страдали легкие, но новые лекарства выйдут боком его почкам и печени. Доктор Ченг сообщил об этом прямо. Когда-то давно один из волонтеров сказал Йелю, что всякий раз, как больной с аппетитом позавтракает, это признак того, что конец его близок, что ему осталось несколько часов. Йель не собирался завтракать с аппетитом, но свободное дыхание казалось не менее питательным, а потому не внушало ничего хорошего. Сегодня приходили парикмахеры, и Йель даже сел на кровати, с их помощью, и ему побрили сзади шею и помассировали виски с чем-то мятным.

– У тебя глаза намного лучше выглядят, – сказала Фиона.

– А как они до этого выглядели?

Хотя ему не хотелось этого знать, потому что скоро они снова станут такими же, если не хуже.

– Просто у тебя были зрачки такие расширенные. Словно ты был под водой в ловушке. Наверно, ощущения похожие, – она вздохнула и неуклюже нагнулась помассировать себе отекшие лодыжки. – Хочешь включу релакс-музыку?

В дверях возник Рафаэль с ходунками, которые зацепились колесом за порог, так что Фионе пришлось встать и помочь ему.

– Я с доставкой, – сказал Рафаэль. – Отлакировал это для вас, так что вот, блестит.

Он держал, прижимая к ручке ходунков, маленькую простенькую мандалку – Йель сам ее сделал месяц назад на занятии по рукоделию. Ходунки не влезали между кроватью и стеной, так что Рафаэль передал мандалку Фионе, а она – Йелю.

– Рукодельный класс уже не тот без тебя – никто теперь не включит твоих ужасных грустных британцев. Теперь магнитолой командует этот Кэлвин и врубает ебучее техно.