Мыс Доброй Надежды

По худому, опаленному солнцем и ветром лицу Авсяника тоже пробежало нечто наподобие усмешки, только усмешка эта была какая-то беспомощная, застенчивая. Он невольно сравнил то, что надето было на нем, с костюмом этого красивого, ухоженного мужчины (этого Коли!), и на какое-то мгновение ему стало стыдно за свою одежду, за свертки с халвой и орехами, за бутылку пива, которые все еще держал в руках.

— Галина Андреевна рассказывала мне о вас, — снова снисходительно повторил мужчина.

— А кто вы такой, что она вам рассказывала обо мне?!

Злость прорвалась так неожиданно, что сначала Авсяник даже сам испугался.

— Владимир Иванович, да проходите же, проходите! Вы так нужны нам. Мы без вас… — засуетилась Галина Андреевна, приглашая Авсяника, но не в комнату, а на кухню.

— А где Коля? Где девочки? — так же внезапно остыв, прошел вслед за нею Авсяник. Впрочем, что ему этот здоровый, беззаботный, видать, мужчина (не иначе, тоже артист). Авсяник положил на стол свертки и, не ожидая приглашения, сел. Только теперь почувствовал, что вспотел, будто отмахал смену. Достал из кармана платок, вытер лицо. — Так где же дети? Нету их?

— Дети в лагере.

— Все трое? — насмешливо осведомился Авсяник.

— Все трое! — с вызовом ответила она, уловив издевку в его вопросе.

— А это кто? Муж? — кивнул Авсяник на дверь.

— Муж.

— Ясно! А детей, значит, в лагерь сплавили? Жаль!

— Что это вы такой жалостливый вдруг стали? — вспыхнула Галина Андреевна. Глаза ее сузились.

— Да так, хозяюшка… Значит, муж. Коля.

— А вам что, не нравится, что у меня муж?

— Да нет, почему же? Женщина вы еще ладная. Почему же? Как же одной, без мужа…

— В чем же тогда дело?

— Да ни в чем. Только вот…

— Что…

— Не по себе дерево гнете. Вряд ли нужны ему ваши дети. Вряд ли он…

По лицу ее пробежала тень.

— У меня неплохие дети.

— Дети-то ваши неплохие, да вот не знаю, как он…

— Владимир Иванович! Я просила вас приехать не для того, чтобы судить меня и человека, которого вы совсем не знаете. Мне требуется застеклить окна! — Она резко поднялась со стула.

— А он на что у вас? Даже стекла вставить не умеет…

— Владимир Иванович!

— Ладно, ладно! Не сердитесь, не буду. Застеклю. Только зайду в другой раз — нет у меня с собой метра снять мерку.

Она стояла у окна и молчала. Белое платье при электрическом свете переливалось и сверкало. Переливалось и сверкало что-то и в ее причудливо уложенных волосах. На побледневшем лице не было и следа недавнего оживления.

— Идите, Владимир Иванович, — наконец тихо вымолвила Галина Андреевна. — И не приходите больше. Не надо!

— Я приду. Почему же? Не сердитесь только, — испугался Авсяник. — Вы же знаете…

— Не надо приходить, Владимир Иванович, — повторила она, не трогаясь с места.

Авсяник нерешительно поднялся:

— Так мне уходить?

— Уходите…

Он направился к выходу. В дверях остановился и сделал шаг назад.

— Так простите уж…

Она молча кивнула головой: ладно, идите…

И он сам открыл и сам закрыл за собою дверь.

…По дороге домой, хоть и не с чем было ему, завернул в пивнушку. И увидел там напарника своего Ваську. Тот был уже готов. Авсяник подсел к нему.

— Нет у тебя? — кивком головы показал под стол.

— Яко наг, яко благ, яко нет ничего… — Васька в подобных случаях любил щегольнуть эрудицией.

— А рублевка есть?

Васька стал обшаривать себя так старательно, словно собирался пройти через проходную монетного двора.

— Для друга, — протянул он, извлекая откуда-то из кармана скомканную бумажку.

Сто́ящего внимания ничего уже не было. Только «чернила». Авсяник попросил стакан. Внутри у него все горело — душа, сердце. От обиды на нее (выбрала себе артиста, а детям?!), от злости на самого себя (правильно тебе, лаптю такому, от ворот поворот дали), от несправедливости, что встречается на каждом шагу: один вон какой гладкий, и гульнуть, наверное, есть на что, а вот у него…

Авсянику позарез требовалось залить, погасить этот пожар. Он пил эти «чернила» и сгорал от желания рассказать, пожаловаться Ваське-другу и на обиду свою, и на несправедливость жизни…

— Артистка? Кого нашел? Дурень… — Васька не дал ему излить до конца душу. — Б-баб ему мало, так он артистку. Дурень! Вот я…

— Что ты? Что ты понимаешь? — замахнулся пустым стаканом Авсяник. — Так она же… Ты соображаешь что-нибудь? Она такая…

— Такая… И-и-ик… — икал и помирал от смеха Васька. — Такая… Знаем мы таких! Дурень ты, Володька…

— Дурень… Кто дурень? — Авсяник больше уже не мог изливать свою душу Ваське.

Он встал из-за столика и, пошатываясь (не от вина — от обиды, от горя), медленно побрел к выходу. Домой он добирался долго. Часто останавливался, что-то говорил сам себе, опершись о забор, махал рукой и шел дальше. И всю дорогу честил Ваську:

— Дурень… Кто дурень?..

1968

ГРЕХ