На безымянной высоте

О смерти я не думаю. А если мысль о ней приходит, я ее отгоняю. Не могу представить себя убитым, неживым, как не могу представить неживым Грищенко, Суницу, майора Голубева, Марию Батрак, Чопика, Марченко, Капу или Байрачного.

Это было бы противоестественно, как противоестественно срубить яблоню, которая стоит, осыпанная цветом…

…На одном из танков вижу наших девушек-пулеметчиц: черненькую, подстриженную под мальчика Капу и стеснительную, розовую и спокойную, как летний рассвет, Дусю. Возле них сияет огненно-рыжими вихрами чуба Петя Чопик. Заметив меня, приветливо машет рукой и кричит:

— Стародубчик, при встрече в Брянске дерябнем! — Что-то еще добавил, но из-за басистого рева танков нельзя было разобрать.

— Еще и до Брянска голова пойдет кругом, — птичьим голосом ответил ему Губа; его из-за незавидного роста прозвали птичьим именем — сорокопут. И голос его напоминал щебетанье этой небольшой птички в зарослях лозняка.

Машины минометной роты идут сразу за танками. Впереди нас лишь два деревянных фургона серо-зеленого цвета. А за ними — на поворотах это хорошо видно — пушки на прицепах, дальше — машины хозяйственного взвода с боеприпасами, с продуктами, с полевыми кухнями… Я ищу в этой колонне автомашину санчасти, ведь в нем — Мария Батрак, ищу и не нахожу. Пусть бы сидела даже рядом с костлявым Грищенко. Черт с ним. Но и я бы мог на нее смотреть, мог бы перекинуться словом… «И чем он понравился ей?»

— Ты как думаешь, Стародуб, — спрашивает Грищенко, — вернемся домой на Украину до Нового года или нет?

— Оцэ б було дило, — весело говорю я. А сам думаю: «Странный человек! И откуда мне, рядовому, об этом знать?»

Но нельзя мне, первому номеру расчета, пасовать перед вторым. И я отвечаю:

— Все это, Григорий, зависит от обстановки. Вот если бы я был Шапошниковым, тогда — другое дело.

— Слава богу, — усмехается Грищенко, — что ты не начальник Генштаба. Иначе бы мы давно уже были у черта в глотке… — Немного помолчав, добавляет торжественно, будто что-то очень важное: — Если война кончится и мы все разъедемся по домам, тебя, Стародубчик, еще оставят при батальоне. — Намеренно делает паузу. «Ну, ну, — думаю, — куда он клонит?» — Еще месяца два или больше будешь отрабатывать внеочередные наряды, которые тебе, известному стратегу, всыпал Можухин.

Хохочут все, даже командир взвода Ивченко, который вообще редко смеется. Наверное, считает, что это недостойно звания офицера.

Я тоже смеюсь.

— Скажи, Гриша, почему это тебе хочется попасть домой на зиму, боишься, что замерзнешь? — спрашиваю, чтобы отвести внимание от себя.

— Болтай, болтай! Мели, Емеля! — сердится Грищенко и достает кисет с огненной розой. — Не об этом разговор. — Он замолкает. Сосредоточенно мусолит самокрутку. И, уже глубоко, с наслаждением затянувшись, говорит: — В нашем хуторе гуляют свадьбы в начале зимы. Так уж заведено. Потому и должен спешить, чтобы не перехватил кто-нибудь мою Орину… — Машина так подскакивает на выбоинах, что панцири, которые лежат в кузове кучей, позвякивают. — Знаешь, Стародуб, девушки мне кажутся похожи на бабочек: летят на все яркое и сами стараются быть приметными. Вот появится в нашем хуторе какой-нибудь красавец офицер в скрипучей портупее, с новенькими погонами, которые торчат, будто золотые крылья, да и бросит свой внимательный глаз на Орину. А она такая… Поманят ее золотые крылья — и полетит девушка к ним бабочкой и запутается в портупее, будто в силках… Вот чтобы этого не случилось, я должен спешить.

— Ты же говорил, что еще за год до войны женился, — не выдержал Николай Губа. — А теперь — «должен спешить, должен спешить…».

— О, если бы я еще до войны женился, то ни за что на свете ее там не оставил… Мы сидели бы с ней где-нибудь за Уралом, — то ли всерьез, то ли шутя говорит Грищенко. — Черта с два ты, сорокопут, меня бы здесь увидел…

— Итак, ты идешь воевать за свою Орину?

Гриша не спеша прячет свой кисет, вздыхает:

— И за Орину тоже! А как же, кто за нее воевать будет — ты, может, или этот недотепа, — толкает меня локтем, — который только и умеет, что наряды хватать?..

— А какого черта к Марии липнешь, если где-то имеешь Орину? — наседает Губа.

Грищенко пожимает плечами:

— Я и не липну… Мы просто дружим — и все.

— «Дружим», — передразнивает Губа. — Если обидишь ее — голову снесу. Так и знай! Дружок нашелся…

Я молчу. Мне нравится то, что Губа стал на защиту Марии и не потакает выдумкам Грищенко, как это было раньше.

В крутом овраге наша машина забуксовала. Старший лейтенант Суница высунулся из кабины:

— Ребята, а ну давайте подтолкнем!

Мигом вылетаем из кузова. Здесь не дорога, а месиво, серо-черное, липкое. Наваливаемся на «студебеккер», толкаем.

— Раз-два, взяли! Раз-два, взяли! — подает команду лейтенант Ивченко, не вылезая из кузова.

— Так ничего не получится, — поднимает на него покрасневшее от натуги лицо Власюков, — не получится. Вы же не чувствуете ритма! — Видно, Власюкову не понравилось, что Ивченко сидит, как барышня, в кузове, боясь измазать сапоги, да еще и командует.