Он закинул за плечо карабин, взмахнул на прощание рукой и беззвучной походкой опытного таежника направился к нерестовой протоке. Его не занимали ни медвежьи следы, ни сами звери, и даже если бы он столкнулся с медведем, не стал бы в него стрелять. Сильнее охотничьей страсти его терзала ревность: что сейчас делает Галя? А вдруг ее нет с Авдеевым на таборе, и Молчанов, вместо того чтобы работать, как обещал, в одиночку, давно сманил ее в лес? Правда, последнее время она вроде к нему охладела. Но чем черт не шутит!
Занятый этими невеселыми мыслями, Роман прибавил шагу.
На зрение положиться нельзя: каждая коряга кажется медведем. Вспоминая наставления Авдеева, Молчанов весь превратился в слух.
«Разве в такой тьме разберешь, где у зверя перед, а где вад, — размышлял он. — Видно, придется наведаться сюда на рассвете».
Он встал с замшелой колодины и уже собирался уходить, как вдруг в ельнике хрустнула ветка. Молчанов замер, прислушался. Сомнений не было: тропой прямо на него шел грузный зверь.
«Ну, держись!» — мысленно обратился Молчанов к себе и стал поднимать карабин к плечу.
Черная туша, мелькнув между светлыми стволами берез, выкатилась на редколесье.
«На задних лапах идет», — отметил Молчанов, выцеливая грудь зверя. Сухой треск выстрела вспугнул тишину. Молчанов успел заметить, как черный зверь сунулся к земле, глухо застонал.
«Надо добивать!» — лихорадочно передергивая затвор, подумал Молчанов и вскинул было карабин, когда раздался самый настоящий человеческий крик:
— Кто стрелял?!
Волосы у Молчанова шевельнулись так, что кожу свело, будто голову обдало морозом. «Убил человека!» Бросив на землю карабин, он кинулся к своей жертве, спотыкаясь о кусты, падая, страшась, что сейчас человек, в которого он послал пулю, скончается, и тогда все…
— Роман! Ты? — обомлел он, нащупав на человеке кожаную куртку. — Боже мой, как это получилось? Как ты сюда попал? Что же делать? — бессвязно бормотал он, стараясь приподнять и посадить раненого Ермолова.
Тот, отстраняя его рукою, шептал:
— Не трожь. Перевернуться бы на спину.
Молчанов опустился на колени и, поддерживая его голову рукой, освободил от карабина.
Ермолов приподнялся.
— Помоги, — пробормотал он. — В грудь шлепнула, проклятая. Если легкие не порвала, выдюжу… Засвети спичку. Нет крови на губах?
— Нет, Роман, нет! — с надеждой воскликнул Молчанов, не замечая, что огонек обжигает ему пальцы. — Надо куртку расстегнуть, перевязать.
Он начал вытаскивать рубаху из-под брючного ремня Ермолова, чтобы приподнять ее и обнажить грудь.
— Пори ножом, чего смотреть, — с досадой сказал Роман.
Молчанов распахнул рубашку и увидел выше правого соска черное пятно — входное пулевое отверстие.
Пачкаясь в крови, он неумело, кое-как перевязал Ермолова.
«Только бы остался жив Роман, а уж я никогда больше не возьму в руки оружия, — клялся он. — Кто мог думать, что его понесет на тропу? Только бы был жив…»
Он хотел перенести на руках раненого в лодку, но Ермолов отстранил его, заупрямился:
— Чего жилы рвать? Сам дойду, поддержи.
В лодке Ермолов лег на левый бок и больше не произнес ни слова.
Молчанов сбегал, принес карабин и, налегая на шест, погнал лодку к лагерю. Чего только не передумал он в эту кошмарную ночь, пока плыл с проклятой медвежьей охоты, когда страсть победила разум и он выстрелил не в ясно видимого зверя, а в темное пятно, нарушив первейшую заповедь охотника.
Думы Ермолова были не столь мрачными. В первое мгновение он просто перепугался, не зная, за что и почему в него стреляют. Потом, опомнившись, стал лихорадочно ощупывать себя, куда он ранен. Его страшила мысль, что он может вот так внезапно, при памяти, умереть.
Роман не знал анатомии человека, но в анатомии зверя разбирался не хуже ветеринара. «Раз кровь ртом не идет, значит, в нутро не попало, ранен не смертельно», — отметил он про себя после того, как Молчанов подтвердил, что крови на губах нет.
«Шаркун несчастный, — успокаиваясь, подумал он. — Человека от зверя не отличит, а туда же, охотиться!».
Сейчас, лежа в лодке, он думал о Гале, и даже нелепая ошибка Молчанова, чуть не стоившая ему жизни, не злила, а, наоборот, настраивала на какой-то иной, обнадеживающий лад. «Неужели и теперь Галя не убедится, в какую бестолочь она влюбилась?»
В полночь показался бивачный огонь. Все были в сборе, давно поужинали и не ложились спать только потому, что поджидали Молчанова и Ермолова.
Лодка, шурша о гальку, заползла на отмель, и Молчанов торопливо подошел к костру.
— А где Ермолов, — спросил Буслаев и, увидев, что Молчанов в крови, удивленно поднял брови. — Что случилось?
— Я нечаянно ранил… Думал, медведь…
Буслаев вскочил, резко отстранил Молчанова.
— Ермолов, жив? — спросил он, наклоняясь над лодкой и щупая влажный лоб раненого. — Эй, кто там, помогите!
Но Ермолов не дал себя нести. Он медленно поднялся и, поддерживаемый под руки, неуверенно прошагал к костру на онемевших ногах.
— Галя! — крикнул Буслаев, — живо к костру одеяло, подушку, простыню, аптечку!