На восходе луны

Порой ему казалось, что Викой движет не жалость, казалось, видит в ее глазах искреннюю любовь, и тогда всерьез обдумывал возможность связать горькую свою судьбинушку с нею. Однако долго он такую возможность рассматривать не мог. Нет, Вика, конечно, замечательный человек и красивая женщина, но она для него навсегда останется другом. Теперь он инвалид и всю жизнь будет ловить себя на мысли, что Виктория осталась с ним сугубо из жалости. Даже если отбросить в сторону соображения гордости, даже если забыть на минутку об инвалидности, хотя как о ней, проклятой, забудешь, когда, вместо того чтобы ходить по квартире собственными ногами, хотя бы опираясь для уверенности на тросточку, приходится руками крутить новые свои 'ноги' — колеса инвалидной коляски. Но даже если попытаться на минуточку забыть о своем печальном положении, может ли он воспринимать Викторию не как друга, а как любимую женщину, как спутницу жизни?

И вынужден был Потураев констатировать: нет, не может. Никак не воспринимал он Вику в романтическом смысле. Правда, Андрей вообще вряд ли смог бы причислить себя к романтикам, всю жизнь был уверен в своей жесткой прагматичности, всю жизнь пытался все планировать заранее и методично претворять задуманные планы в реальность. Вот и имеет теперь, что имеет, так сказать, пожинает плоды. Вика, конечно, верный друг и соратник по бизнесу, и он всегда рад ее появлению, ну или почти всегда. И тем не менее каждый раз после недолгого ее пребывания рядом начинал ощущать некоторую усталость от ее участия. Больше того, почему-то воспринимал ее обузой, как будто не он, а Вика была инвалидом, о котором он должен заботиться.

Нет, никогда не сможет Андрей воспринимать Викторию как жену, как женщину. При всем желании не сумеет. Странно, но даже довольно теплые воспоминания о совместных ночах не могли заставить воспринимать ее именно женщиной. В них Вика представала не иначе как очень близким безотказным другом, с которым они обоюдовыгодно утоляли жажду тела, и не более того. Умом понимал, что только Виктории он ныне может доверять, только ее может впустить в свою жизнь, но сердце, душа его почему-то дико протестовали против таких умозаключений. Расчетливый его ум настаивал на надежности Виктории и утверждал, что только она по-настоящему может воспринимать его мужчиной даже в столь плачевном состоянии, а память в это же время предательски подсовывала воспоминания о Любаше. Мол, а ну-ка припомни, как ты был уверен в том, что самая лучшая жена для тебя получится только из Любаши Литовченко. Вспомнил? Ну и как ощущения? Быть может, теперь, потерпев полнейшее фиаско, поймешь наконец, что нельзя подходить к выбору спутницы жизни столь прагматично. Разум и некие материальные выгоды — это еще не все, есть ведь у человека, даже такого прожженного прагматика, и душа, и сердце. Быть может, хотя бы иногда следовало бы прислушиваться к их советам, доверять их интуиции?

Задумавшись о душе, попытался припомнить: а была ли в его несчастной жизни хоть одна женщина, которую бы приняла душа, а не тело, сердце, а не разум? Припомнил… И даже без особого труда… Вот только не уверен был, что именно душою, сердцем принял тогда наивную девчонку. Да полноте, какая там душа? Он ведь не мог забыть ее лишь из угрызений совести — так какая же это душа, какая любовь? Он, Андрюша, вообще любить не умеет. Он запретил себе все эти романтические бредни в ранней юности, он силою воли умертвил в себе любые чувства, кроме желания плотской любви. Вот если принять за любовь плотские отношения, тогда…

О, тогда это другое дело! Вот в плотскую любовь он верил. И тогда, если подходить с этих позиций, выходило… С кем ему было более всего комфортно?.. И-ээх, что-то не выходит, какая-то петрушка получается. Потому как даже с позиции плотского удовольствия на первый план выходила все та же наивная девчонка. Нет, никак не получается. Что-то у него с соображением последнее время туговато стало, видимо, сотрясение мозга не прошло бесследно.

Однако память упорно, снова и снова, из самых потаенных уголков архива вытаскивала на поверхность образ глупой наивной девчонки, восторженно шептавшей когда-то: 'Андрюша!' И от сладкого ее шепота почему-то дрожь пробегала по телу даже теперь, спустя, кажется, миллион лет, и почему-то так щемяще ныло сердце. Сердце? Какое сердце? Сердце, душа и Андрюша Потураев — это же несовместимые понятия! Потураев не может помнить ни душою, ни сердцем. Только плотью, только низменными чувствами, и никак иначе. Однако в данном случае почему-то горячий шар разрывался не в области паха, а в груди…

'Слабак! — корил себя Потураев. — Слабак! Забудь, все давно в прошлом! Да и не было ничего. Она — такая же, как все, одна из миллиона, ничем не лучше, правда, и не хуже, но все равно ничем не лучше других. Нет, ничего не было! И ничего не может быть. Хотя бы на том простом основании, что нельзя строить отношения на соображениях душевной привязанности. Слабак, слабак, забудь!'