На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Сегодня мне повезло. Я добился расписки от полиции…

– Долги? – спросил Сани. – Это, конечно, сложный вопрос.

– Нет. Сам Федя Щенятьев заверил, что в случае освобождения вакансии, я – первый кандидат…

– Куда?

– Конечно же – в «Кресты».

– Повезло тебе, – сказал Сани, ничему не удивляясь, как опытный журналист. – В наше время это нелегко. А ты у брата моего еще разве не был?

– Остерегаюсь. И – воздерживаюсь.

– А он тебя вспоминал недавно.

– Коим образом?

– Преотличным. Вы же, князь, одинаково мыслите в аграрной политике. Земля, трезвый мужик, рубашка с горошком, огород, смородина, баба в сарафане, петушок давно пропел… Что там еще бывает в нашем сельском хозяйстве!

– Ты, Сани, меня не шантажируешь? – спросил Мышецкий.

– Брось! Лучше скажи, как тебе понравился мой первый абзац?

– Хрестоматия.

– Погоди, – сказал Сани, – это еще только начало. Я еще разовью эту мысль, как надо вешать. И меньше чем за двести рублей старику своему не продам… Мне ли не справиться с темой?

А за окном шумел Эртелев переулок. Был август – начало его.

10

В газетах значилось: «Премьер-министр П.А. Столыпин принимал от 12 до 4 часов пополудни…»

Аптекарский остров – место низкое, улицы пыльные, с реки текут сырость и холодок. Столыпинская дача – старенькая, трухлявая, от Невы ее отделяет шоссе и аллея корявеньких березок, посаженных еще в незапамятные времена – при канцлере Безбородко.

Прогудел речной трамвай. С пристани, держа кулечки и неся прошения, тронулись к Столыпину загодя (еще с десяти) плачущие бабы. Баб много – очень много: их мужья, Как правило – рабочие, брошены в тюрьмы. Несут женщины к премьеру свои «слезницы». Некоторые, чтобы вернее разжалобить Столыпина, шли на прием с детишками:

– Да не вертись ты, окаянный! Ступай смиренно…

С другого конца острова подкатывали раззолоченные кареты, величаво плыли автомобили. И дружно шагали пьяненькие «патриоты».

– Нас не сцапают! – кричали они, заметая пыль на поворотах. – Мы царю верные… мы им всем! В такую их всех… Где здесь живет премьер? Эй, люди, где дача его? У нас дело до него есть…

От пристани Мышецкий шел с писателем Ипполитом Лютостанским, переводчиком с еврейского на русский Талмуда.

– Вот уже целый месяц ноги сюда таскаю, – жаловался писатель. – Никак не могу до Столыпина добраться… Стерегут, церберы!

– А чего добиваетесь, Ипполит Осипович?

– Пособия хотя бы.

– За что?

– Да я альбом Столыпину поднес… про жидов. Мне самому он в тридцать рублей обошелся. Так хоть бы альбом вернули. Плеве меня поощрял – теперь не мирволят. Пришел как-то за гонораром в «Правительственный вестник», дверь открыл, смотрю – жид сидит. Ужасно! До чего дожили? Я и гонорар получать не стал…

Толпа просителей, как стадо, валила в темные сени министерской дачи. Было не протолкнуться. Кто-то, обиженный, орал:

– Меня еще Плеве и Булыгин… потом Дурново! Доложите обо мне Столыпину… Неужели и он не решит?

Сергей Яковлевич протиснулся в приемную. В окнах зеленели лужайки парка, там играли дети, сидели на буграх бабы с узелками и конвертами. Виднелась раскрытая дверь в кабинет Столыпина – он был пуст. А здесь, в приемной, сколько мундиров и лиц!

Смеялись сытые лица бюрократов столицы, которых Мышецкий отличал безошибочно. Они двигались, в отличие от просителей, свободно, толкали локтями жалких людишек. И вводили швейцары под руки развалины прошлого века: отставных министров и генералов. От старости они уже ошибались дверями. Падали из восковых пальцев парадные треуголки. Но у всех – внуки, зятья, племянники; и вспомнил Сергей Яковлевич стародавнее, еще лермонтовское: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» «Нет, – решил, – мы никуда не ушли! Только из календаря и узнаешь, что живем в двадцатом веке!»

Ротмистр Федоров орлиным оком разгадал в Мышецком «благородного» просителя, сказал князю любезно:

– Сударь, пройдите прямо к столу. Вас вне очереди запишут.

– Благодарю, ротмистр. Я не спешу…

Чтобы не выделять себя, выстоял в очереди – среди плачущих работниц в платочках, среди затрушенных чиновников, уже хваченных молью, этих несчастных Акакиев Акакиевичей, которым всегда плохо, которых всегда нужда ест, все их обижают.

– Что у вас? – спросил Мышецкий одного старика.

– Сынок, – оглянулся тот, – в солдаты его…

Медленно двигалась очередь. Близок уже и стол записи на прием к Столыпину; за столом восседает массивная фигура генерала Замятнина. Генерал спрашивал, по какому делу решили беспокоить премьера, и большинство ответов просителям звучало так:

– Это к министру юстиции, запишите адрес!

И бабы отходили.

Наконец Сергей Яковлевич уперся животом в стол:

– Князь Мышецкий, бывший уренский губернатор… – Замятнин поднял лицо.

– Князь? – удивился. – Где же вы были? Петр Аркадьевич неоднократно справлялся о вашем сиятельстве…

– Запишите и меня, пожалуйста, – попросил Мышецкий.

– Да что тут записывать! – вскочил Замятнин. – Сразу доложу.

За спиной Мышецкого раздался недовольный гвалт просителей:

– Опять уходит… Конечно, они – бары, их завсегда без очереди, а нам – стой… Вот жизнь проклятая, измаялись!

Замятнин вскоре появился, сияющий: