Набат

Пять копеек оставалось у Прохора. Он хотел три копейки дать дяде, но тот, после раздумий, согласился взять только семик. У заставы они поменялись одеждой. Прохор обрядился в дядин зипун, а тот — в его рубаху из мешковины, успевшую расползтись еще больше. Постояли с минуту, помолчали, глядя один на другого.

— Прощай, Проша...

— Прощай, дядя Игнат...

Завтра в пять часов утра выходить на работу. Ночевать придется там же, под забором, в приямке, а пока Прохору можно хоть на речном бережку посидеть.

Тихо заволакивают сумерки истомленные солнцем дали. На заречном лугу лениво поскрипывает коростель, неслышно течет река. А вон откуда-то доносятся звуки гитары и девичий смех. Это — на лодке. Она выплывает из-за поворота, скрытого густой камышовой зарослью. На лодке сидят две барышни — одна в розовом, другая в голубом платье, и обе в одинаковых соломенных шляпках; один гимназист — в белой рубашке и в небрежно надетом набекрень форменном картузе — сидит на веслах, а другой, с гитарой, — на корме. Барышня в розовом платье опустила в воду руку и сорвала расцветшую белую кувшинку. Она повисла у нее в руке на гибком, как жгут, стебле. Проплыли...

Надвинулся темный вечер, скрыл собой небо, землю и реку...

...Девять верст, половину пути, прошел дядя Игнат, а дальше идти не смог. С каждой минутой усиливалась резь в животе; в потемках не видно было ни зги, а у него перед глазами крутились огненные круги и сыпались огнецветные искры, как на заводском дворе в часы хозяйского веселья, которое он видел сквозь заборную щель. Превозмогая боль и разлившуюся по всему телу слабость, кое-как добрел дядя Игнат до натужно гудящего телеграфного столба, торчавшего у дорожной обочины, и сел на землю, привалившись к столбу спиной. Да и зачем идти? Впереди — темно, позади — темно. Тьма кругом.

Столб неумолчно гудел, и дяде Игнату казалось, что этот гул проникает ему в самые кости и они тоже гудят, гудят...

Глава восьмая ПРАЗДНИК ЖИЗНИ

Обрадовались люди, что устроились на завод, а перед ними снова встал неразрешимый вопрос: как жить? Как дождаться того дальнего, неведомого дня, когда хозяин объявит о первой получке?

А кормиться на что? Обувку, одежу где взять?.. Впору было истошным воем завыть, колотиться головой оземь, гибнуть, гибнуть опять...

Первые два дня кое-как обошлись. Боялись заикнуться о своей безысходности, — ну как снова за воротами будешь!.. А на третий день...

— Да что ж я — бесчувственный, беспонятливый, что ли?.. — ответил Дятлов одному формовщику, когда тот обратился к нему с просьбой о помощи. — Неужто я полагал, что ты с тем полученным гривенником месяц либо два сумеешь прожить? Для старательного человека и я всей душой. В обед в контору приди, я тебе под работу целковый дам. Вот и вся недолга.

Знал Дятлов, что не избежать ему этих просьб, и, продумав все, решил сам нарушить пункт составленного им договора: на первых порах давать деньги вперед. Нисколько не удивился, что следом за формовщиком появились еще просители, и весть о том, что хозяин дает деньги, мигом разнеслась по заводу.

Одному — рубль, другому — полтинник, третьему — четвертак, — зазвенели в карманах денежки.

Литейный мастер Порфирий Прокофьич Шестов пробовал было предостеречь:

— Не излишняя ли ваша щедрость такая, Фома Кузьмич?

— Нет, не излишняя, — ответил Дятлов. — Я рабочего человека, братец мой, знаю. Его завсегда в должниках держать надо, тогда будет спокойнее. Паспорт его у меня, сбежать он за рупь — не сбежит, а о прибавке не заикнется, когда долг на нем значится.

Проходил Дятлов по литейному цеху, — долговязый парень просевал землю, широко расставив босые ноги.

— Ты почему босиком? — остановился Дятлов.

Парень оторопел, не мог подобрать в ответ слова.

— Купить лапти не на что? — выяснял Дятлов.

— Нет... да...

— А ты, баранья голова, так и говори. Вон какой верзила вымахал, а ума не нажил. Видишь, сам хозяин с тобой разговаривает, значит, не таись перед ним... Я люблю, чтоб и работу спросить, но и позаботиться чтоб. Так вот, значит: требуются деньги тебе на нужду — говори. В контракте-то, помнишь, сказано: денег у хозяина не просить, сам расписывался... Денег не просить, а я их даю. И контракт обхожу, потому как хочу, чтобы по совести... Понял?

— Понял, — улыбнулся парень.

— То-то вот! — похлопал Дятлов его по плечу.

К их разговору прислушивался пожилой рабочий, в прошлом кузнец. Не вытерпел, подошел.

— Фома Кузьмич... Дозволь слово сказать...

Дятлов кивнул.

— Вот как перед истинным… как перед богом тебе... Зарок, клятву... — взволнованно говорил кузнец. — Детям и внукам наказ дам... Тебя чтоб благодарили, Фома Кузьмич... Вот как перед истинным говорю... — прижимал он руки к груди. — Верными рабами твоими всю жизнь теперь...

— Ну, чего уж ты так, — остановил его Дятлов. — Все мы — люди, все — человеки. Такими и быть должны... А ты вот расчувствовался...