Наблюдатель

Послеоперационных осложнений у Уоткинса не наблюдалось, но и поправлялся он не так быстро, как этого хотелось бы Каро. Доктор Ласкин временно поселился на базе (Каро не спрашивала, как ему удается сочетать пребывание здесь с медицинской практикой, которую он вел на Большом Каймане). Уоткинс был очень неприятным пациентом, бесцеремонным и раздражительным. После того как он в восьмой или девятый раз потребовал назвать точную дату, когда он сможет «создать ветвь множественной вселенной», она с трудом сдержалась.

– Когда я разрешу. Вам повезло, что вы вообще живы, понимаете? Галлюцинаторные иллюзии могут еще немного подождать.

К ее удивлению, он искренне улыбнулся.

– Вот как ты это называешь? Ну, смотри, тебе же хуже. – И, совсем уже неожиданно для нее, добавил: – Спасибо, Кэролайн.

На следующий день Тревор установил имплант Эйдену, а Каро ему ассистировала. Впервые в больничном корпусе базы оказалось сразу двое пациентов, что стало предвестьем грядущих событий.

* * *

Пока Уоткинс выздоравливал после операции, ни Каро, ни Тревор не покидали территорию базы. Они находили способы быть вместе, но пока еще не в одной из своих спален. Их растущее влечение друг к другу неизбежно должно было привести к сексу, но Каро избегала этого. Она не…

Что – «не»? У нее уже случались мимолетные ни к чему не обязывающие романы. Но в этом-то и было дело – близость с Тревором не могла стать мимолетной. С другим это был просто секс. С Тревором это должна быть любовь.

Он не пытался на нее давить, хотя она пока что не объясняла словами, почему ведет себя так, будто ей тринадцать, а не тридцать. Наконец она облекла это в слова для себя: она боялась. Боялась любить его и быть любимой в ответ, боялась своей уязвимости перед возможностью жестокого разочарования.

Только… разве бесконечные разговоры, которыми они до сих пор заменяли секс, не делали ее еще более уязвимой?

Поначалу – нет. Поначалу все это ее приятно развлекало. Оказалось, что Тревор ближе к «совам», чем она, и каждой поздней ночью он писал ей электронные письма, и каждое утро она просыпалась в радостном предвкушении. Письма содержали случайные анекдоты из его детства, забавные истории о его хирургической ординатуре, описания его любимых городов (Венеции и Нью-Йорка). Он задавал ей вопросы. Что она думает о президенте, музыке кантри и вестернах, североитальянской кухне? Любит ли она готовить? Смотреть футбол? Работать в саду? Играть в шахматы? Ходить в кино? Что она думает о мебели в стиле Людовика Четырнадцатого?

– Никогда в жизни не думала о мебели в стиле Людовика Четырнадцатого, – сказала она ему за ланчем в «трапезной».

– Вот и хорошо, – ответил он. – А то я терпеть ее не могу. Претенциозные хрупкие штучки.

– Ты предпочитаешь доброе старое высокое кожаное кресло?

– Чертовски точно.

– А что, если мне нравится мебель а-ля Людовик Четырнадцатый? – сказала она и затаила дыхание. Никогда еще они не подходили так близко к обсуждению будущего, в котором вкусы по части мебели могут иметь значение.

– Значит, она должна у тебя быть, – ответил он, а она не знала, то ли радоваться, то ли расстраиваться из-за этого двусмысленного ответа.

Она сказала:

– Мне, наверно, понравились бы кровати в стиле Людовика Четырнадцатого. Хоть и понимаю, что сам Людовик, находясь в кровати, всегда был слишком занят, чтобы по-настоящему рассмотреть ее. А ведь она могла быть очень миленькой… Тревор, не подавись сэндвичем, я ведь не помню, как делать прием Геймлиха.

– А еще зовешь себя врачом!

– Который терпеть не может мебель эпохи Людовика Четырнадцатого, за исключением кроватей.

– Это плохо, потому что я соврал, что он мне не нравится. У меня комната обставлена как раз мебелью той эпохи. Я внес это в контракт с Сэмом.

– Вот же черт! А я ограничилась неподъемными тюдоровскими дубовыми громадинами.

Шутливый тон делал безопасными эти словесные игры, придававшие ей бодрости на весь день и постепенно сближавшие их. До той ночи, когда их беседа приняла иной оборот.

* * *

Уже около полуночи они сидели во дворе Первого крыла. Лишь несколько огоньков все еще горели в окнах, пронизывая бархатистую темноту. Вокруг маленького и изогнутого, как обрезок детского ногтя, полумесяца сверкали звезды. Каро сидела за садовым столиком напротив Тревора, вглядываясь в темноту, чтобы различить его черты. Обеими руками она держала стакан, наполненный вином. У Тревора, дежурившего в больнице, в таком же стакане была вода.

Они говорили о чем-то несущественном, хотя тело Каро реагировало на каждое замечание Тревора так, словно от этих слов зависели судьбы Мира. У нее даже кожу покалывало от его присутствия рядом. Позже она не могла вспомнить, с чего начался их разговор. Какого-то предлога для перехода к тому, что последовало, не было, разве что запах ночных цветов. Каро вдохнула их аромат, подумала, что он слишком приторно-сладкий, и резко сказала:

– Тревор, у меня был брат, который умер.

– Я знаю, – мягким тоном ответил он.

– Но ты не знаешь, что случилось после этого. Что я сделала. И что из-за меня произошло.