Наступление продолжается

…Выйдя с фермы, он уверенно прошагал по уже знакомой тропе до двух елей, потом — по своим недавним следам, глубоким, несмотря на слой опавшей листвы, явственным на загустевшей от холода, напоенной осенними дождями земле. А когда кончились следы, ориентировался по звукам то вспыхивавшей, то смолкавшей стрельбы.

Смешанный лес, осинник, лозняк, камыш. Все сырее становилось под ногами. Ноги вязли уже основательно. Следы тут же заполнялись темной водой. Но чем более тонкой становилась почва, тем бодрее шагал Дорофеев: на болоте наверняка немец позиции не устроит. А за болотом, наверное, свои…

Он прошел, пожалуй, уже все болото. Под ногами твердело. Все быстрее шагал, раздвигая камыш.

И вдруг провалился… И вот бьется, как муха в липучке.

Дорофеев обессилел. Тело сжимал, как в ледяных тисках, холод, а на лбу выступил пот, под пилоткой жарко… Нет, не выбраться. Все камышины вокруг оборвал. А что толку? Закричать? Дать вверх очередь из автомата? Но кто услышит? Кто придет? А если немцы?.. Нет, нельзя кричать!.. Эх, если бы кто-нибудь из своих близко оказался, руку протянул бы… Может быть, только в этом месте такая бочажина, а дальше твердо? Всего на два — три шага сдвинуться бы — и спасен… Но никого из своих возле нет. Мог бы Прягин быть… Да ведь сам его отогнал!.. А правильно ли с ним обошелся? Но как же иначе? Струсил, сбежал — что уж такому верить? Будь Прягин здесь — еще и бросил бы в болоте, побоялся, как бы самому не утопнуть. А может, и нет? Все-таки свой. Неужто солдат солдата покинул бы? Но что там о Прягине…

С горьким отчаянием смотрел на высящийся перед ним серовато-бурый камыш с острыми, поникшими листьями, вскидывал глаза к пасмурному, быстро темнеющему небу.

«Пропаду — кто узнает?..»

Ног уже не чувствовал. Коченели руки. С трудом шевелил одеревенелыми, черными от болотной грязи пальцами, чтобы снова — в который раз! — ухватиться за ближние камышины, попытаться вылезти. Но все стебли, до которых мог дотянуться, были им уже оборваны, вмяты в трясину…

Из последних сил рванулся вперед, погрузил ладони в леденящую жижу, яростно разгребая ее. Шаг, хотя бы один шаг!

Ему удалось немного продвинуться вперед. Но топь продолжала засасывать еще быстрее. Злая, неодолимая сила тянула вниз, в леденящую пучину.

Вот болото стылым языком лизнуло шею. Вот подбородка коснулось. Хриплый крик вырвался у Дорофеева. Тотчас же рот закрыло холодное, плотное, мокрое. И с ужасом подумал: «Все. Конец».

16

— Будете ужинать, товарищ подполковник?

— Нет.

Ординарец потоптался у порога, тихонько вздохнув, вышел.

Ракитин сел на скрипучую скамью. Оперся локтями о стол — тот самый, за которым сидел в прошлую ночь. На столе стоит тот же телефонный аппарат. И так же тянется огонек плошки. Но только теперь он — красноватый, неровный. В его тусклом свете еще более глубокой кажется щель в доске стола. И еще более густыми — тени, медленно качающиеся на бревенчатых щелястых стенах.

Рассеянным взором следил Ракитин за ними, положив голову на сжатые кулаки…

Не спалось. Может быть, все уже решилось? Следователь, присланный во второй половине дня, опросив многих, в том числе и Ракитина, ушел, наверное, уже доложил дивизионному прокурору, тот представил результаты Холоду, Холод доложил выше… Ну что ж? Так поступил бы и Ракитин, будь он на месте Холода: служба.

Только почему Холод не позвонил ему? Разумеется, не обязан. Но ведь есть обязанности и не по службе…

…Возможно, сон все-таки коснулся Ракитина. Во всяком случае, прошло какое-то время, в течение которого он не думал ни о чем, не видел ничего.

Он вздрогнул от скрипа открываемой двери. Обернулся.

Командир дивизии! Зачем?

Встал.

— Сиди, сиди! — полковник Холод подошел к столу и, поздоровавшись, сел напротив. Спросил не спеша:

— Как воевали сегодня?

Ракитин кратко доложил о результатах дня.

— Так… — протянул полковник. Пальцы его правой руки медленно пошевелились, легонько постучали по щербатой столешнице. Ракитин ожидал: сейчас Холод еще о чем-нибудь спросит или сам скажет что-либо. И станет ясно, зачем он явился среди ночи.

Холод молчал. Выражение какой-то отрешенности лежало на его сухом, прорезанном прямыми складками лице. Но вот, перестав постукивать пальцами, Холод спросил:

— Из ваших… вернулся еще кто-нибудь?

— Нет. С прошлой ночи — никого.

Услышав ответ, Холод, как бы пряча глаза, склонил лицо, и Ракитину показалось, что седые виски Холода еще белее, чем прежде. «О сыне спрашивал», — догадался Ракитин. Ему стало стыдно мелькнувшей утром мысли, что Холоду сейчас легче, чем ему. С жалостью и болью смотрел на опущенное лицо Холода. «Еще надеется… Поэтому и спрашивает. А о знамени?.. Да может быть, он и о знамени спросил. Но чем мы поможем друг другу?»

Холод вновь поднял лицо. Будто через силу выкладывая слова, проговорил:

— Я должен доложить наверх… Прокуратура уже оформила.

— Что ж… — вынужденно улыбнулся Ракитин. Хотел сказать: «Понимаю, тебе горше моего…» И не терпелось спросить: «А может быть, считаешь — распорядись я в прошлую ночь иначе, твоего горя могло и не случиться?»

Но не сказал и не спросил.