Рукавиц у них не было. Да и где их взять?
Нет, питерский мастеровой и торговый люд по-прежнему сходился на невском льду стенка на стенку на Рождество и на масленицу, хотя Лёве как-то однажды сказал, что это странно – народ в северной столице сборный, кто с Орла, кто со Смоленска, а кто и вовсе с уральских заводов. А люди, оторванные от своих корней, обычаи забывают быстро, – хмуро сказал Лёве, явно думая о чём-то о своём, о таком, что всё время над душой висит, а только не много кому про то расскажешь.
Вот только помнил ли кто из тех, кто сходился два раза в год биться на кулаках про то, что говорил Власу старый дедка Силантий? Может потому и бился питерский люд в стенках так страшно и кроваво, что при царском дворе и в столичном обществе не первый год уже ходили слухи о возможном запрете стеношных боёв.
А рукавиц не было по иной причине – ни у кого в корпусе не было даже знакомых среди питерских стеношников – не те люди, не та среда. Помните, господа, вы – дворяне! – ежедневно напоминали воспитанникам офицеры и преподаватели.
Помнили.
Но и на кулаках биться не забывали.
И Новые, и Прежние неторопливо раздевались, сбрасывая мундиры, аккуратно вешали их на ветки ближней черёмухи, корявые и ломкие. Подломится ветка, чей-то мундир, небось, и упадёт – в талый снег, а то и в грязь. Пустырь уже оскалился островками проталин, кое-где щетинилась и прошлогодняя пожухлая трава, побитая в ноябре морозами и наводнением.
Глеб остался в рубахе, налетающий ветер вольготно трепал широкие полотняные рукава. Невзорович чуть улыбнулся – словно на дуэли. Только на дуэлях бьются в дорогих рубахах тонкого батиста – не жаль запачкать кровью. Да и к тому же бой – это ведь праздник, а на праздник принято надевать лучшее.
Самое лучшее.
Да и гонор шляхетский – гляди, ворог, как мне дорогой сряды не жалко. Так раньше, в княжьи времена, выходили на бой в дорогом доспехе да в крашеных кафтанах, шитых золотом и жемчугом. А ну-ка, враг, попробуй-ка, отними!
Сейчас, конечно, и времена не те, и доспеха золочёного на нём нет, и не на мечах он сходится с татарским или турецким всадником, а только всё равно есть в этом что-то родное тому времени.
Что-то героическое.
Разделись.
Поворотились друг к другу лицом – две шеренги одинаковым мальчишек. Возраст один, одежда одна – белые панталоны, тяжёлые штиблеты буйволовой кожи, просторные полотняные рубахи. Одинаковые стрижки – непокрытые коротко стриженные головы – благо, мода носить парики канула в лету вместе с галантным веком. И слава богу.
– С правилами знакомы? – почти без вопросительной интонации сказал Корф, не поднимая головы. И, не дожидаясь ничьего ответа (он и не нужен был, тот ответ!), продолжил. – Бой начнёте в полдень, по сигналу репетира, осталось несколько минут.
Он звучно щёлкнул крышкой карманных часов, предмета лютой зависти любого кадета и многих гардемарин.
– А точнее, две минуты.
3
Ожидание становилось нестерпимым, и Грегори уже хотел бросить Корфу злое: «Долго нам ждать-то?», но как раз в это мгновение тонко прозвенел репетир в часах.
Полдень.
Корф, словно только того и дожидался, чуть приподнявшись на своём складном стуле, взмахнул рукой.
– Пошёл! – рявкнули в один голос Шалимов с Бухвостовым, и обе стенки сорвались с места, ринулись друг другу навстречу.
Время стеношных боёв миновало – самое большое кровопролитие в городе бывало на масленицу, а с масленицы как-никак уже полтора месяца прошло. Здесь же, на Голодае, на пустыре около лютеранского кладбища, словно время остановилось, а то и вовсе поворотилось вспять.
Сшиблись.
Шепелёву выпал в противники Сандро. Впрочем, ничего иного Грегори и не ждал.