Ничего святого

Но дядя Гриша меня не убил. Он скрылся в спальне, потом зачем-то вернулся на кухню, достал сигареты и закурил. Не говоря ни слова, я протянул руку к пачке, – там оставалась последняя сигарета, но я всё равно взял её. Дядя протянул спички: достав одну из коробка, я отметил, что руки не дрожат, – я был абсолютно спокоен. Чиркнув головкой по коричневой полосе, я наблюдал, будто в замедленной съёмке, как из серы и кислорода под действием трения рождается пламя. Острый запах ударил мне в нос. Я поймал себя на мысли, что бабушка, надеюсь, будет избавлена от этого запаха там. Мысль была до того отвратительная, что я почувствовал отвращение к самому себе. Думаю, если бы я её озвучил, дядя немедленно вышвырнул бы меня с балкона. На секунду я даже подумал: а может, так и следует поступить? В конце концов, всё это именно из-за меня. Может, будет лучше, если я тоже перестану существовать? Правда, в отличие от бабушки, моя смерть никого бы не опечалила: бабушка умерла и будет рада приветствовать меня на том свете, Игорь с мамой будут просто счастливы, дяде Грише, как и одноклассникам, наплевать… Так, собственно, чего мне стоит сделать один шаг с балкона?.. Все эти мысли пронеслись в голове за долю секунды. Затем я отогнал их к чёртовой матери и взглянул на дядю, – он смотрел мне в глаза. Спохватившись, я сделал на лице скорбно-сочувственное выражение. Не то, чтобы я не любил бабушку, – только одного человека в мире я любил столь же сильно. Но известие о её смерти не потрясло меня так, как я думал. Во-первых, дядя Гриша накануне подготовил меня к худшему, и я допускал подобный исход. Во-вторых, бабушкина смерть не стала такой трагедией, которой я ожидал. За пятнадцать лет я много раз думал о том, что никто не вечен, все люди смертны, каждый когда-то умрёт (ну, возможно, кроме меня), и даже дядя Гриша, даже бабушка однажды покинет меня. Я понимал, что это произойдёт, глядя, как бабушка стареет, я понимал, что этот час приближается, я не знал, как и когда это произойдёт, и всё же я много раз думал, что однажды это случится, и не мог представить, что же я буду делать. Я ждал, что внутри меня разорвётся водородная бомба, что я от горя начну рвать на себе волосы, а слёзы смешаются с кровью, которая польётся из глаз, когда я выцарапаю их, чтобы хоть немного заглушить сердечную боль. И вот, приходит день: бабушки не стало. А я преспокойно сижу на кухне в Большом Девятинском переулке и курю дядины сигареты, нагло глядя ему в глаза.

Честно говоря, слов не хватает передать всю полноту отвращения, которую я в тот момент испытал к самому себе. Сигаретный дым наполнил мои лёгкие, и я глубоко затянулся, затем выдохнул обильное облако густого серого дыма. Дядя продолжал смотреть мне в глаза: в его взгляде я прочитал бешенную ярость, вызванную бессилием что-либо изменить. Он видел много смертей: в Чечне, в Косово, на Ближнем Востоке, но вот умерла его мать, и… и ни о каких «и» больше не было речи.

Мне было жутко находиться с дядей в одном помещении. Чтобы как-то разрядить обстановку я произнёс:

– Когда?

И тут же констатировал собственный идиотизм. Какой глупый вопрос! Когда! Какая разница! Какое значение имеет, когда это произошло?! Важно то, что бабушки больше нет, – она умерла, перешла в прошедшее время, и, когда бы это ни случилось, значение имеет лишь то, что это уже произошло.

Тем не менее дядя ответил хриплым голосом:

– Сегодня… в восемь тридцать утра… сердце остановилось.

Дядя затянулся сигаретой, пепел при этом упал ему на колени, однако он не заметил.

Я отчего-то понял, что дядя просто повторяет слова, сказанные ему врачом по телефону. Просто ретранслирует услышанное, никак не изменяя форму подачи, чтобы не пропускать эти слова через себя.

«Как будто то обстоятельство, что он не скажет о смерти своими словами, сможет её отменить», – подумал я.

В этот момент я захотел взять и со всего размаху съездить себе по морде.

Разумеется, не хочет пропускать через себя! Это же, чёрт возьми, бабушка! Господи, какое кощунство только что пришло мне в голову. Я вновь устыдился неосторожных мыслей, которые постоянно приходили мне в голову. Что бы я ни думал, всё было как-то не к месту, слишком плоско, буднично, в этом не было ничего торжественного. И даже когда в церкви под окном зазвонили колокола, я не увидел в этом некоего тайного знака, последней дани уважения бабушке, – колокола звонили каждое утро и никак не могли быть связаны с её кончиной.

Более всего мне было удивительно то, что я не чувствовал чего-то особенного. Бабушка умерла, но ничего, казалось, не изменилось: мы с дядей Гришей сидели на кухне, за окном звонили колокола, охранники у американского посольства, как всегда говорили о чём-то своём, машины въезжали на территорию Белого дома, над ним как всегда развивался флаг, цвета которого Пётр Первый позаимствовал у голландцев.

Бабушка умерла, но мир продолжал существовать.

И это было… поразительно… нет: уму непостижимо!