Николай Некрасов

После мрачного зрелища издыхающей лошади показаны элегические картины волжской природы (несмотря на то что стихотворение написано в Чудове, его фоном являются родные грешневские места). Лирический герой перебирает свои обычные источники вдохновения — картины деревенской жизни, сочувствие народу и желание ему блага; но результат его не удовлетворяет:

Беру перо, привычке повинуясь,
Пишу стихи и — недовольный, жгу.
Мой стих уныл, как ропот на несчастье,
Как плеск волны в осеннее ненастье
На северном пустынном берегу…

И всё-таки финал говорит не о творческом бесплодии, а о том, что творчество не позволяет преодолеть «уныние», стих тоже «уныл». Смысл здесь именно в том, что человек, которому перевалило за шестой десяток, чувствует усталость и хандру, от которых не спасает его поэтическое призвание, оно же — привычка и профессия. Резюме жизни поэта: он был подсудимым всю жизнь и на этом суде не был героем, но не был и трусом, он был вынужден быть умеренным и осторожным, но делал это из любви к народу и желания ему счастья.

«Элегия» композиционно отчасти повторяет «Уныние» — здесь так же в центре образ поэта, бродящего по лугам и думающего о народе. При этом она как будто представляет собой переработанный финал «Уныния», в котором «сокращены» все «рефлексивные» строфы об унынии и хандре и остается только народ как источник вдохновения. В отличие от «Уныния», «Элегия» насквозь литератур-на — не только потому, что насыщена реминисценциями из пушкинской «Деревни» и других гражданственных произведений, но и по сгущенному языку, изобилующему поэтизмами, в котором совершенно не остается места «прозаизмам» — даже если они есть, они начинают звучать как высокая поэтическая лексика. Здесь есть и «бичи», и появляющаяся после долгого перерыва Муза, и много другого, вплоть до упоминания «сельских дев», «тайных дум», «прохладной полутьмы» и обращения к Богу: «…у небес могущества молю». Это стихотворение именно о литературе, именно о том, чего Некрасов избегал в «Унынии»: каким поэтом он хочет быть, в чем видит смысл поэзии. Отбрасывание всего «житейского» превращает лирического героя уже не в инвалида, но в бойца (независимо от результата его усилий на поле боя, который так волновал его в «Унынии»), напоминает о стихотворениях «Блажен незлобивый поэт…» и «Поэт и гражданин»:

Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…

Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…

Отделение творчества от личности, которую его судьи так настойчиво «прибавляют» к нему, позволяет Некрасову уйти от двойного суда, описанного в «Унынии». Он обретает уверенность в себе, и творчество становится облегчением. Теперь поэт «спокоен сердцем» и пишет стихи не потому, что его профессия — претворять любые ощущения в поэтические звуки. Теперь он настоящий творец, «поющий» под влиянием практически божественного вдохновения:

И песнь сама собой слагается в уме,
Недавних, тайных дум живое воплощенье:
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся…

Видимо, поэтому менее интимная и «биографическая», более «риторическая», чем «Уныние», «Элегия» кажется Некрасову более «задушевной». Он пишет Еракову: «Посылаю тебе стихи, так как это самые мои задушевные и любимые из написанных мною в последние годы, то и посвящаю их тебе, самому дорогому моему другу. Одна просьба — не давай их никому списывать, а читать можешь, коли они тебе понравятся, кому угодно».