О поэтах и поэзии

Каменщик – это строитель храма культуры, в котором, как ни ужасно это звучит, есть место и власти, и власти отнюдь не демократичной. Культура – вообще пространство иерархий куда более бесспорных, чем социальные; тут случаются революции, но к радикальной переоценке ценностей не приводят. Пушкина хоть сто раз брось с корабля современности – хуже от этого только кораблю. Брюсов – каменщик, и он должен признать, что поддерживаемый им строгий порядок мира включает в себя и тюрьму – поскольку тюрьма плоти вообще входит в изначальные условия игры; и любовь, и культура – все разновидность храма, а в чьем-то понимании – тюрьмы, а точней всего – их синтеза, монастыря. И вот эту монастырскую Россию Брюсов строил, строил всеми своими стихами, организационной и критической деятельностью, научными изысканиями, гениальными переводами вроде «Энеиды», даже и Брюсовским институтом. Об этом у него одно из самых зашифрованных – и все-таки самых точных стихотворений – «В Тифлисе».

Увидеть с улицы грохочущей
Вершины снежных гор, —
Неизъяснимое пророчащий
Зазубренный узор;

Отметить монастырь, поставленный

На сгорбленный уступ.
И вдоль реки, снегами сдавленной,
Ряд кипарисных куп;
<…>

Пройдя базары многолюдные,

С их криком без конца,
Разглядывать остатки скудные
Грузинского дворца;

Припоминать преданья пестрые,

Веков цветной узор, —
И заглядеться вновь на острые
Вершины снежных гор.

Восстанавливать руины, отметить монастырь – и все-таки заглядеться на хаос, на буйство природы, на горы: в этом он весь. Он жизнь положил на то, чтобы этому хаосу противостоять, – и все-таки он его пленяет больше, чем все человеческое; больше, чем базары, и дворцы, и монастыри с их соразмерностью. Но мечтая об этом – он строит свой храм и отлично понимает, что, может быть, поколению его сыновей (сам он был бездетен) придется томиться в стенах этого монастыря. Тут он не ошибся.

И что же теперь – не строить?

На этот вопрос у меня нет ответа. Хочу отметить лишь, что уже поколение его детей – в том числе Заболоцкий – совсем иначе смотрели на соотношение природного и человеческого. Брюсов об этой природности мечтал и ею любовался – Заболоцкий как раз видит спасение в человеческом, пусть и мелком на фоне этой стихии.

И бедное это селенье,
Скопленье домов и закут,
Казалось мне в это мгновенье
Разумно устроенным тут.

У ног ледяного Казбека

Справляя людские дела,
Живая душа человека
Страдала, дышала, жила.

А он, в отдаленье от пашен,

В надмирной своей вышине,
Был только бессмысленно страшен
И людям опасен вдвойне.

Это – уже послесталинский текст, и всем понятно, кто тут Казбек. Но выбор «бедного селенья», трудящейся и деловитой людской души – это еще одно возвращение к Брюсову. Не зря Заболоцкий словно буквально отвечает ему ровно 55 лет спустя – на того самого «верного вола»: «Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь». Тем же размером – и словно одной рукой.

5

Цветаева вспоминает о подростковой влюбленности в его стихи, да и мало кто из русских поэтов в детстве прошел мимо него – именно потому, что в детстве и отрочестве многое понятней, а потом мы слишком охотно соглашаемся с диктатом обстоятельств. Брюсов не детский поэт, но ребенку он понятней – потому что ребенок ценит чистый звук, его тухлятиной не накормишь. И потому однотомник Брюсова – первая книга, ко торую моя мать купила на стипендию, – был в детстве для меня драгоценностью; «Конь блед» меня страшно пугал своим жутким ритмом, семистопным хореем, таким патологичным, специально придуманным для передачи невероятного, невозможного, и очень многое я знал наизусть. Брюсовская дисциплина и формальное его совершенство – сочетавшееся иногда, впрочем, с удивительной глухотой и комическими ляпсусами, – не должны от нас заслонять главного: его строгого самосознания, его самоненависти, его фанатичного преодоления человеческих слабостей и соблазнов.