О психологической прозе

Если мерить Пруста толстовской мерой, то персонажи его могут показаться призрачными. Но персонажи эти имеют другое назначение. В мире безостановочной авторской медитации люди и вещи - это иллюстрации, доводы, примеры (пусть даже широко развернутые). Исследовательский тон авторской речи превращает их в своего рода препараты, притом не лишая их материальной конкретности. Эта функция эталона "общих законов" требует нажима выделенности, преувеличения объектов. Гиперболичность порой граничит с гротеском. Социальный анализ непроизвольно переходит в сатиру (хотя сатира, по существу своему, полярна анализу). В особенности все это применимо к прустовскому изображению прямой речи действующих лиц. Прямая речь количественно и функционально имеет для романа Пруста первостепенное значение - как материал, особенно поддающийся непосредственному наблюдению рассказчика, и поэтому непрерывно сопровождающий, иллюстрирующий его монолог. И это от многих десятков страниц, посвященных изображению перекрестного разговора на приемах и обедах, до анализа единичного речевого поведения, до отдельных слов и оборотов.

Гаэтан Пикон считает речь прустовских героев - так же, как их характеры, - ирреальной. Персонажи, утверждает он, говорят стереотипами, всякий раз выражающими их сущность, даже не индивидуальную, а типовую 1. До известной степени это верно, но этим не исчерпывается значение прямой речи у Пруста.

1 См. упомянутую книгу "Lecture de Proust", p. 61-63. Рамон Фернандес, напротив, подчеркивает значение опыта, реальности для формирования прустовских "общих законов" (Fernandez Ramon. Proust. Paris, 1943, p. 91-92, 98).

Прустовский диалог - диалог аналитический, и, надо полагать, он внимательно присматривался к опыту Толстого. Но прямая речь у Толстого принадлежит и персонажу с его индивидуальным характером, и общей жизни, "второй действительности", небывало трехмерной. У Пруста же речь персонажа это тоже препарат, и отношение к нему почти экспериментальное. Исследователь отобрал и увеличил то, что может подтвердить его концепцию. Принцип, противоположный диалогам Чехова, где важное утоплено в будто бы случайном. Прусту не нужна эта иллюзия реально протекающей жизни. Ему нужны бросающиеся в глаза примеры. Прустовский анализ речи - это порой своего рода художественная диалектология. Целые экскурсы посвящены великолепной речи служанки Франсуазы с ее древними национальными напластованиями. Она подробно сопоставляется, с одной стороны, с аристократической "простонародностью" словоупотребления герцогини Германтской; с другой стороны, с жаргоном городского мещанства, которым пользуется, гордясь своей просвещенностью, дочь Франсуазы. "Горы, - говорила дочь Франсуазы, придавая слову интересный отвратительный и новый смысл, - это совсем не интересно".

"Социальный коэффициент" слова строит характер. Диалектология Пруста в то же время психологична. Молодой лифтер бальбекского отеля, с которым беседует рассказчик, сообщил, "что в новом "положении", которое он должен "занять", у него будет более красивый "мундир" и более высокое "содержание", - слова "ливрея" и "жалованье" казались ему устарелыми и неприличными". Лексика отражает жизненную позицию и в высказывании лифтера, и в речах приятеля Марселя Блока, сочетающих невоспитанность с книжным снобизмом, в частности с якобы остроумной имитацией античного слога. "Суки, - говорит Блок своим сестрам, - представляю вам всадника Сен-Лу, несравненного в метании копий... Застегните-ка ваши пеплосы на драгоценные аграфы, что за беспорядок? Как-никак это ведь не отец мой". Того же порядка явления - это заимствованная у "изысканных людей" манера Одетты, ставшей мадам Сван, "опускать артикль или указательное местоимение перед прилагательным, характеризующим человека", или манера ее дочери Жильберты произносить фразу, очень распространенную в то время: "Право, мой чай не имеет успеха!" - если какая-нибудь из ее подруг отказывалась от чашки чая.