Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата

Потом снова наступила зима, долгая и холодная русская зима, которой так приятно любоваться на открытках, слыша мысленно хруст снега под полозьями влекомых тройкой саней и звон бубенцов, но которая в реальности доводит привыкшего к теплу человека до такого безумия, что ему начинают мерещиться рассевшиеся на московских улицах белые медведи, при приближении оказывающиеся всего лишь сугробами. Когда холод достиг двадцати градусов, я перестал выходить из общежития. Да и идти мне было особенно некуда — минувшей осенью Коля Килиманджаров успел вступить в гражданский брак. Известие это меня потрясло, девизом Коли всегда было: «Ни с одной женщиной не больше одной ночи!» Аргументировал он это тем, что по утрам все они начинают рассказывать ему свои сны, а он этого не выносит. То ли Колю подвела зрительная память, то ли он нашел кого-то, кто снов не видел, но только комнаты теперь были всегда убраны, из кухни доносился запах супа, а американские либеральные журналы с полки исчезли. Женщина, чувствующая, что ее позиции не самые прочные, в первую очередь старается выжить старых приятелей, вот и нам с Колей пришлось впредь общаться в основном по дороге на пункт сдачи стеклотары, где я составлял ему компанию в длинной очереди, и обратно. В свое время Коля утверждал, что после совокупления испытывает особую потребность в мужской интеллектуальной беседе. Я спросил однажды, как с этим обстоят дела сейчас, и он признался, что скверно.

Кюллике я за всю зиму видел только раз, да и то издали. В одном кинотеатре на московской окраине шел тот самый фильм, где я впервые ее увидел, и ради этого фильма я даже не пошел в академию на просмотр «Двадцатого века» Бертолуччи, а протрясся полтора часа в холодном советском автобусе. Войдя в зал, я обнаружил, что являюсь единственным зрителем и ужасно испугался, что сеанс отменят. Но советское плановое хозяйство было на высоте, и скоро у меня возникло чувство, что мы с ней опять вдвоем, как в таллинской гостинице. Больше всего я ждал, конечно, момента, когда она снимет свое мешковатое платье и покажет мне, а заодно и киномеханику то, что раньше видели только я и еще некоторые эстонцы. Но здесь меня постигло разочарование, пока картина добиралась от академии до государственного кинотеатра, пред очи невинных пролетариев, пуританская советская цензура устранила сомнительный эпизод, не удостоив вниманием даже то обстоятельство, что при этом, помимо прочего, выпал и важный для понимания сюжета диалог. Примерно такие же пробелы стали вскоре появляться и в моих с Кюллике телефонных разговорах, да и сами разговоры становились все реже и наконец прекратились совсем.

Всю зиму и весну я мучился с дипломным сценарием, потому что никак не мог приспособиться к требованиям нашего мастера Боксера. Боксер действительно был в свое время боксером, а позднее сделал в киномире карьеру, как я уже говорил, при помощи фильмов-сказок. Как однообразны, хоть и в своем роде, все советские и американские маленькие города (насколько я могу судить по виденным мною во множестве фильмам), так и киноискусства советское и американское в равной степени монотонны. Нет большой разницы, рассказывают ли тебе сказку о великой любви женщины-академика и крановщика (как в наиболее знаменитом фильме Боксера) или о безумной страсти алкоголика-киносценариста и проститутки (как это нередко бывает в американских фильмах). Хорошо платят и за то, и за другое, вот и у нашего мастера имелись просторная квартира, солидная мебель и астматичная породистая собака. Увидев ее, я сразу понял, что Боксер взял меня к себе в ученики из-за моего сходства с ней: я ведь тоже страдал астмой. Наверно, он полагал и что ему удастся выдрессировать меня так же, как своего пса, который по приказу «Место!» послушно уходил из гостиной и ложился в прихожей, где специально для него был постлан восточный коврик (наверняка подарок какого-либо из учеников Боксера своему руководителю). Все смертные стараются обеспечить себе положение в будущем, а возможно, и в вечности. Так и Боксер — а методом он выбрал тиражирование самого себя, лепя из нас, учеников, маленьких боксеров. Ивар Юмисея, как оказалось, умел приспосабливаться. На него произвели глубокое впечатление условия жизни мастера, и он возымел желание идти по его стопам. Ивар выбрал темой дипломной работы тоже историю мезальянса, только у него друг друга полюбили бедный студент и дочка профессора. Единственное, чего Ивар никак не мог понять и что Боксеру приходилось методично ему вдалбливать, был, так сказать, вектор этого мезальянса. «Значит, так, — говорил Боксер Ивару, — бери ручку и записывай. По твоему сценарию получается, что бедный студент родом из рабочей семьи тушуется перед профессором, даже комплексует. Это неправильно. Комплексовать должен не студент, а профессор со своей дочкой. Они избалованы, плохо знают жизнь и должны заслужить уважение простого, рано ставшего независимым юноши». Когда вектор изменил направление, Боксер похвалил смекалистость Ивара, и они расстались наилучшими друзьями.