Офицер. Сильные впечатления

Светофоры включались и выключались, автомобили терлись друг о друга боками, а движения не было никакого. Маша взглянула на часы и увидела, что прошло уже полчаса.

— Прошу вас, — взмолилась она, испытывая желание начать лупить водителя кулаком в загривок, — нельзя чуть-чуть побыстрее? Я ужасно спешу!

— Поспешность, барышня, хороша при… — начал он, но, взглянув на опрокинутое лицо Маши, переменил тон. — Успокойся, дочка, — сказал он. — Как только свернем с этого чертова кольца, можно будет ударить по газам.

— У вас не найдется сигареты? — спросила Маша.

— Кури, дочка, на здоровье, — ответил он, протянув ей пачку. — Лучше гробить организм, чем нервную систему.

Когда автомобиль наконец тронулся с места, Маша снова окунулась в свои переживания. Ей пришла в голову простая мысль, что то, до чего в результате докатилась их семья, было вполне закономерным и, может быть, даже эстетичным — в смысле своей логической завершенности. Они доехали туда, куда, собственно, и должны были доехать.

* * *

Ругань, которая с регулярностью, достойной лучшего применения, неслась из комнаты родителей, сделалась для сестричек такой же банальной обыденностью, как и битье тарелок после ужина. Ссоры затухали, осколки тарелок сметались бабулей в совок и высыпались в мусорное ведро, и все опять шло чин-чином. Что еще нужно детям, кроме уверенности в завтрашнем дне? Проблемы родителей их волновали мало.

— Я всего добился своим умом! — кричал папа. — Я учился, когда кругом жрали колбасу из крыс и по-черному глушили портвейн!

— Пока ты учился, люди вкалывали у станков и сидели в лагерях! — кричала мама.

Между тем Катя и Маша росли в тепле и уюте. Они знали, что никогда в жизни не будут вкалывать у станков, сидеть в лагерях, есть колбасу из крыс, а тем более пить портвейн. Социальные проблемы были для них понятиями абстрактными, которые обсуждаются на школьных уроках обществоведения. О том, что в мире существует нечто, кроме тепла и уюта, Маша по-настоящему узнала, лишь когда занялась журналистикой. Катя этого вообще не узнала.

Единственным психотравмирующим фактором были домашние разборки. Каждый за себя. Мама, например, устраивала истерики исключительно с целью продемонстрировать всем, как папа заставляет ее страдать. Сестрам, к сожалению, никогда не удавалось достаточно солидаризироваться друг с другом против идиотизма взрослых. Между ними намеренно вбивали клин. Не хватало еще, чтобы дети стали неуправляемыми. Однако они инстинктивно тянулись друг к другу, несмотря на естественное соперничество старшего ребенка и младшего. Случалось, конечно, они ругали друг друга последними словами, ломали друг другу игрушки и даже желали смерти. Однако с возрастом поняли, что, по большому счету, могут рассчитывать на поддержку друг друга, поскольку бескрайний эгоизм и самодурство папы и истерическая распущенность мамы сделались слишком очевидными.

Папа третировал Катю, считая, что она заурядна, непривлекательна и глупа, а потому от нее не требовалось ничего, кроме примерного поведения. Это была совершеннейшая и вопиющая неправда. Катя была белокура и голубоглаза — настоящая красавица — хоть икону с нее пиши, хоть для «Плейбоя» снимай. Да и не глупая, надо сказать, девушка. Она зачитывалась русской классикой, и именно от нее зажглась любовью к словесности и Маша.

— Книги — штука получше снов! — объясняла она сестре.

Мама избрала Катю «своим» ребенком и даже, возможно, ощущала некоторую зависимость от нее. Действительно ли она любила Катю больше Маши или искусно притворялась — этого нельзя было понять.

По крайней мере, мама умело притворялась в своей особой симпатии к Кате. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Катя подыгрывала ей в том, чтобы при случае выставить отца тираном, а мама уделяла ей толику ласки.

— Я получила «пятерку» по русскому, — говорила Катя, приближаясь к отцу, занятому газетой.

— Какая ты умница, доченька, — откликалась мама.

— Завтра опять «двойку» принесет, — хмыкал папа, не отрываясь от газеты.

— Папа, почему ты меня никогда не похвалишь? — начинала хныкать Катя.

— Потому что ты дура набитая, — механически отзывался папа.

— Изверг! Как ты можешь так с нами обращаться?! — тут же восклицала мама, а Катя начинала громко плакать.

Маша была из этой игры исключена по той простой причине, что младшая дочь раздражала отца и без того. Главный пункт заключался в том, что у нее якобы был смазливый и развязный вид.

Когда однажды пятнадцатилетняя Маша по детской простоте пожаловалась ему, что один из его гостей вдруг полез лапать ее за грудь, отец разозлился и закричал:

— Это потому что ты вела себя, как шлюха!