Огненный крест. Бывшие

Капитализм бездуховен. Он всей своей сутью устремлен на наживу — это его высшая цель и высшая «добродетель». Для него нет человека и человечества — есть товар. Человек для него только предмет стоимости. И это приговор капиталистической системе, ибо превращает людей в стадо алчных и бессердечных животных. Капитализм развивает инстинкты в человеке, причем не лучшие, и не дает простора духовности. Он упорно низводит человека на ступень животности.

Это обрекает капитализм на гибель. Такое общество не может быть целью человечества.

Капитализм разрушает любую жизнь во имя наживы. Он готов уничтожить человека, народы, дабы обеспечить себе прибыль. И это мы можем наблюдать теперь каждый день. Вместо людей капитализм взращивает пустых, развращенных и бессмысленных существ — вместилища жвачек и убогих помыслов. Это растление именем государства и конституции. Жизнь не может не отомстить за это.

Русский народ рванулся к счастью, к жизни без хозяев, наживы и проститутов всех мастей, жизни по справедливости — и разбился.

Это была жертва во имя человечества.

И в этом было величие русского народа.

Он изнемог, пал в стремлении добыть счастье всем.

Ценой жизни народа человечество обрело бесценный опыт. Отныне оно определенно знает, что не годится и чего делать нельзя ни при каких условиях. Опыт оплачен жизнью и неземными страданиями большого и светлого народа, во многом еще по-детски наивного. Народ этот отчаянно борется сейчас за свое выживание. Борется при холодном и жестоком равнодушии всех других народов…

И все равно человечество нащупает путь к справедливости, пробьется к смыслу достойной жизни: будут высшая духовность, уважение и любовь между людьми. Не будет места в жизни высшей добродетели капитализма — наживе, которая безнадежно калечит, похабит, отравляет бытие людей. Будет изгнан смысл оправдания всего наживой…

А внизу, совсем близко у ног людей, уже захлестывая их, клокочет, поднимаясь, необозримое пространство крови…

Запись из моего дневника (9 июля, вторник, 1970 г.):

«С рассвета — белые лоскутки облаков. Небо густой синевы. И все ярче, горячей солнце. И уже резкие тени в траве, лесу.

Раскачиваются ветки яблони подле моего окна. Скворчат слетки скворцы.

Возле черемухи всегда гудят мухи, жуки, а лепестки на самой длинной ветке (она из тени сарая тянется к свету) свернуты тлей в желтоватые трубочки.

Доцветают купальницы — тропинки под окнами в крупных янтарных лепестках: я привез их из леса и посадил здесь два года назад. Слетки скворцы уже ворчливо скрипят на березах вокруг скворечен.

Я пошел и прилег на штабель теса — горячие доски накалили спину. Солнце быстро заплавило лицо жаром…

Цветут незабудки, полянка у забора — темно-голубая. Напевает мухоловка-пеструшка: повторяющаяся, однообразная песенка.

Чуть заметно подрагивают листья на яблоне — возле самого подоконника.

Измучен литературной работой до степени, когда притупляются инстинкты. Словно в тифу, и этот тиф еще не оставил меня…

К полудню небо принялось хмуриться, то накрапывал дождь, то снова сияло солнце, а вдали погромыхивал гром.

По дороге к озеру вечерами грустно распевают целые хоры зарянок, а совсем возле озера, в темном еловом бору, всегда звучно и громко поет певчий дрозд. Невдалеке поют и другие, но песня этого особенно богата и полнозвучна. Он набирает строфы неторопливо, словно наслаждаясь в паузах отголосками своего чудного покрика. Обычно поет он в сумерках, когда лес погружен в тишину, и уже бело выходит луна — без света, пустая, недвижная. Этот бор на болотистой почве. В сильные ветры здесь часто рушатся ели. Тропинки замшелые. Шаг по ним бесшумен. А вокруг смещаются столбики комаров…

Благословенно лето, благословенно тепло, благословенны звери, листья, трава, ветры, реки и солнце!

И будь проклята эта борьба за жирный кусок, насыщение честолюбия, подлая и преступная возня за власть! Каким-то гнойным нарывом на теле природы эти дела людские…

Солнце, трава, дороги, лесные закоулки, тихие ручьи… кланяюсь вам, люблю вас. Для меня только вы и есть правда жизни…»

Я знаю чудовищную русскую поговорку: «Москва слезам, не верит».

Она это доказала.

И все же. «Есть и высокое в мире, и даже торжествующему злу не поглотить это высокое…»

Август 1983 г. — апрель 1990 г.[152]

Р. S. Моя квартира на последнем, седьмом этаже. Дом на холме, и она капитанским мостиком возвышается над всей округой.

За окнами — Ленинградский проспект, метро «Сокол», через парк — дом, там жила мама. Не увижу я ее больше, никогда не увижу…

В этих местах прошли моя юность, молодость…

Моя горячая нежность пишущей машинке «Olympia». Она во все годы работы ни разу не подвела меня, вынесла все десятки тысяч страниц черновиков и беловика!

Почти 31 год работы над этой темой — позади. Я чувствовал себя то открывателем, то узником, то хранителем истины, то измученным, почти сломленным человеком. Но я выстоял. Вот она, стопка рукописи: 31 год работы — в ней.