Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Вы, для кого в труде ограда,
Кого благоуханье сада
И воздух горных рек влечет,
Кто бурь декабрьских избегает
И сок цветочный собирает,
Чтоб людям дать душистый мед, —

Вы вспоены росой прозрачной,
И вам, как юной новобрачной,
Все лилии приносят дань, —
Подруги солнечного лета,
Златые пчелы, дети света,
Той мантии покиньте ткань!
. . . . . . . . . . . . . .
Потом в обманщика, злодея
Вцепитесь, гневом пламенея,
Чтоб свет померк в его глазах!
Его гоните неотступно,
И пусть от пчел бежит, преступный,
Когда людьми владеет страх![160]

Находясь в изгнании, необходимо быть стойким:

Изгнание свое я с мужеством приемлю.
Хоть не видать ему ни края ни конца.
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда Республики солдатом!
Меж тысячи бойцов – я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один – клянусь, я буду им![161]

Такова была книга, изданная в зиму 1852/53 года, каждая страница ее рукописи была написана отличным почерком. Для Виктора Гюго, который, опираясь на скалу, взывал к океану, к бездне, к пропасти, для Виктора Гюго, который работал, как никогда в своей жизни, облекая свою ненависть в поэтическую форму, – время мчалось быстро. Для других изгнание не было столь вдохновляющим. Госпожа Гюго, которая рассталась со своим парижским царством и без особой радости занималась домашним хозяйством, решила писать книгу «Виктор Гюго по рассказам свидетеля его жизни». С того времени, когда Адель писала письма к жениху, она, общаясь со многими писателями, достигла некоторого успеха в литературе, и к тому же человек, о котором она писала, вполне мог ей помочь. Она имела в своем распоряжении рукопись с воспоминаниями отца и неизданные мемуары генерала Гюго. Некоторые страницы ее книги были переписаны оттуда слово в слово, другие же несколько приукрашены. Особенно трудно далось ей начало. «Я пишу о своем муже крайне медленно. Ведь я не писательница. Делать записи – это еще ничего, но, когда нужно, как говорится, их обработать, мне приходится помучиться».

Прежде чем покинуть Париж, она написала письмо Леони д’Онэ: «Итак, будьте мужественны, работайте! Достоинство, сила, я бы даже сказала, счастье – в труде…» Она продолжала и на Джерси оказывать внимание своей подруге и сообщала ей новости о «нашем дорогом изгнаннике».

Шарль Гюго и Огюст Вакери, оба речистые и громогласные, блистали перед французами, проживавшими на Джерси, и оба страстно увлекались фотографией. Их дагеротипы запечатлели облик Гюго, каким он был тогда: вид суровый, лицо напряженное, немного одутловатое. «Наружность внушительная и мрачная, – говорит Клодель. – Но за этим внешним обликом чувствуется великая и страдающая душа, и я понял, сразу понял, то, что мне родственно в нем, несмотря на грозный и сумрачный его вид…» Деде, хмурая и какая-то растерянная девушка с опущенными глазами, тоже таила в душе страдания. Она занималась музыкой, мечтала о невозможной любви и с трудом переносила затворническую жизнь.