Opus 2

Она не рассчитывала получить от игры удовольствие. Более того, сомневалась, что его получит сам Кейлус. Но ей было любопытно, какие выводы он сделает: ведь выводы эти – если, конечно, он соизволит их озвучить – скажут о нём не меньше, чем о ней.

– Прошу. – Кейлус облокотился на инструмент сбоку, так, чтоб видеть одновременно её лицо и руки. – Что угодно.

Ева уставилась на клавиатуру, пугавшую непривычной инверсией черноты и белизны. Эх, Динку бы сюда… Переслушивая записи сестры, Ева как-то даже пыталась открыть её старые ноты. Рахманинова. До-диез-минорной прелюдии, мрачной и мощной. Соль-диез-минорной – печальной, трепетной, порывистой. Этюдов-картин: ля-минорной, где чайки плакали над серым океаном, ми-бемоль минорной – величественной и губительной песни чёрных штормовых волн, и даже «Красной Шапочки». Еве почему-то всегда казалось, что в рахманиновском варианте истории Шапочка, в конце концов, перехватывает инициативу охоты и сама теснит злого волка.

Жаль, что Еве не удалось взять с неё пример.

Как бы там ни было, фортепианные сочинения Рахманинова ей оказались решительно не по рукам. Впрочем, если вспомнить другого композитора, прелюдии которого Ева сдавала на очередном зачёте по общему фортепиано…

По привычке отерев непотеющие ладони о платье, Ева поставила мысок туфли на педаль. Вскинула руки, надеясь, что память не подведёт.

Погладила пальцами тёплые костяные пластинки, отозвавшиеся первым робким «си».

К мелодии, одиноко запевшей под её правой рукой, почти сразу присоединились аккорды аккомпанемента в левой: ровные восьмые повторяющихся созвучий отсчитывали тиканье безжалостного времени. Мелодический голос тихо спускался книзу всхлипывающими интонациями падающих секунд, надрывными и скорбными, словно ноющая боль потери. В какой-то миг он в отчаянном отрицании взлетел вверх, чтобы повторить всё сначала, замыкая проклятый круг – и, смирившись с неизбежным, мелодия замерла одновременно с тем, как на чуждом тревожном аккорде остановились часы-восьмушки, словно обрывая биение жизни. Финальные ноты прозвучали после зловещего молчания короткой паузы: три глухих торжественных созвучия, растворяющихся в вечности, поющих последнее «аминь» над свежей могилой.

Когда они стихли и Ева опустила руки, Кейлус не проронил ни слова. Не сразу.

– Шопен? – спросил он затем.

Ева, в мыслях увлечённо анализировавшая свои промахи, округлила глаза:

– Откуда вы…

– Я год проучился в консерватории Лигитрина. Помимо того что тамошнюю Академию Музыкальных Чар основал один из ваших, туда обычно стекаются все иномирные музыканты. Некоторым из них даже повезло свалиться в прореху с нотами. Иногда они выписывали на бумаге свой репертуар, те знания, что принесли в головах: для собственного удобства и просвещения аборигенов. – Кейлус слегка улыбался её изумлению. – Эту пьесу я не знал, но угадать стиль нетрудно.

В эту минуту улыбка его не была ни насмешливой, ни едкой.

– Да, это Шопен. Прелюдия ми минор.

– И почему ты выбрала её?

– Не знаю. Фортепианный репертуар у меня вообще довольно ограничен. – Ева сцепила в замок руки на коленях и, отведя взгляд, уставилась на рукописные ноты, что лежали рядом с Люче на крышке, увитой золотыми узорами. – Но она… чем-то напоминает мне вас.

Кейлус не ответил. И когда Ева искоса посмотрела на него, уже не улыбался: отстранённо и задумчиво взирал на клавиатуру, обдумывая что-то.

– Это очень печально, – рискнула она высказать мысли, которые при взгляде на ноты контрапунктом сплелись в голове с облегчением, что её корявенькое исполнение не вызвало нареканий. Впрочем, настоящий мастер и должен прощать несовершенства начинающим, – что вашу музыку не понимают.

– А, так ты и об этом знаешь? – отстранившись от лакированной крышки, Кейлус отвернулся. – Одно время я пытался писать понятно. То, подо что до сих пор радостно танцуют придворные идиоты. То, что их дочери до сих пор пищат дурными голосами на званых вечерах. Но и тысяча похвал от глупцов не залечит язвы, которые открываются в душе от осознания, на что ты размениваешь себя и свой талант. – Подойдя к окну, он сплёл пальцы за спиной, глядя в сгущающуюся темноту. – Никогда не продавайся, девочка. Что бы ни стояло на кону. В итоге всегда заплатишь больше, чем приобретёшь… Только понять это сразу вряд ли сможешь.

И ведь после вчерашнего он всё равно не боится подставлять мне спину, подумала Ева, глядя на чёрный бант в его волосах. Впрочем, сейчас она точно не смогла бы его ударить. Не когда в его голосе за ядом пробилась усталая горькая искренность.

Возможно, сам Кейлус прекрасно это осознавал.

Треклятые манипуляции, треклятая сердобольность, треклятая должность личного эмоционального кочегара треклятой королевской семейки…

– Ты действительно её любишь. Музыку. – Он оглянулся через плечо, чтобы одарить её безжалостно-нежной усмешкой. – А говорят ещё, что птицы не поют в клетке.