Ошибись, милуя

— Ну, орава, чтобы вам провалиться, — ругался Матвей Лисован, спускаясь с крыльца. Уж перед воротами он обнаружил в своих руках бутылку и швырнул ее в озверевшего кобеля.

— На, язви тебя.

Вывертывая от ворот и проезжая мимо дома, опять увидели, как во все окна пялятся веселые плоские лица, с мелкими угаровскими глазами, охваченными злорадным блеском.

— Уу, язвенные измодены, — лихо погрозил им кулаком Матвей Лисован, все еще не потерявший сватовского задора, но, когда миновали Борки, вдруг поник и озадачился:

— С чем же мы к парню-то явимся? — хмельным духом спросил Матвей. — Слышь, Катерина? Это уж ты все на себя бери, а я что… Вот и верь вам, бабам. Вот и надейся. Ах ты змея, чтобы тя язвило.

XV

Совсем разволновалась и Катерина, не заметила, как отпустила вожжи, и жеребчик мигом взял внаброс, разгорячился, и она не могла остепенить его почти до самого Межевого. Остаток пути ехали шагом и молчали. «Ведь я сразу знала, что выкинет над ним шутку эта Симочка, — думала Катерина. — Отговорить бы его, да где там. Врезался. Какими же словами успокоить-то? Боже праведный, подскажи… До вечера не пойду к нему и что-нибудь придумаю. Да что же все-таки?»

С тем и подвернула к дому Матвея Лисована, высадила его и хотела было ехать домой, как вдруг из ворот выскочил Петр, ждавший их возвращения, с утомленным и просветленным лицом, веселый, обнадеженный. Но по виду Матвея сразу догадался, что у сватов дело не выгорело и, ни о чем не спрашивая, умоляюще поглядел на Катерину.

— Садись, дорогой поговорим, — попросила она Петра, сторонясь его глаз.

— Отказал?

— Садись, говорю. Видишь, жеребчик совсем не стоит.

Удерживая вожжи, Катя пересела на заднее сиденье к Петру.

— Я так и знал, заедят они ей век. Что же это такое, а? Что он сказал-то?

— Да ведь если бы он, Петя. Он и слова поперек не молвил. Все она, Симочка твоя ненаглядная. Ох и змея. Вот змея так змея. Свечку поставь господу богу, что развязала вас судьба. Гадюка она, Петя. Змея подколодная. Я-де у тятеньки в довольстве да холе взрощена, и к Огородовым на нищенскую долю? Лучше-де в Туру.

— Да быть того… Да погоди же, то ли судишь?

— Чтобы с места не встать, — Катя перекрестилась и с улыбкой локтем ткнула Петра: — Да ты не кручинься. Ну ее к лешему. Я посмотрела на весь их выводок — деревянные они. И Симка как вызверилась — тоже деревянная. Хочешь, я тебе посватаю девку? С ума сойдешь. Симка-то ей в подметки не годна. Хочешь, завтра поедем и высватаем. Вот змея-то взбеленится.

«Взбеленится. Взбеленится, — настойчиво повторилось в уме Петра вдруг поразившее его слово. — Не ей взбелениться, а мне. Запятнала. Запятнала и опозорила»…

— Что умолк?

— Как же это, Катя? Ведь она накануне дала полное свое согласие. Как я теперь людям глаза-то свои покажу? Ведь это всю жизнь ходить на смеху. Пальцем указывать станут: вот-де, глядите.

— Ну и пошел. Ну пошел. Вот все вы, Огородовы, такие. Вам лишь бы поплакать. И мой такой же.

— Хорошо, что Семен в отъезде.

— А то что бы?

— У него своих забот. Да я еще тут.

— Своим горем не проживешь.

— Останови, Катя. Пойду домой.

— А ведь ты что-то задумал?

— Я ничего не знаю. Может, к ней сходить? Сходить, а?

— Только не к ней. Слышишь? Только не к ней.

— Не к ней так не к ней. Плохо мне, Катя.

— Все еще будет, Петр. Только голову не теряй. А невесту тебе засватаем — всей округе на удивленье. Мы еще покажем.

Мать Фекла полола грядки в огороде. Постоялец Исай Сысоич сидел на крыльце и грел голую спину на предвечернем жарком солнце. Петр прошел в избу и долго ходил из угла в угол, переживая мучительное желание увидеть Симу и поговорить с нею. Он, как это и было не раз, готов встать перед ней на колени, готов плакать и целовать ей руки, и она умягчится, расплачется сама, но тут же, на одном кругу, что-то перевернется в ней, и легко отречется она от своих слов, забудет свои слезы и сделается жестоко непреклонной. «Нет, нет, все кончено, — думал он. — Рано или поздно такое должно было случиться. Она играла в любовь, забавлялась моей ревностью, но не любила. Да и боже мой, за что любить-то? Ведь я бы в церковь повез ее на чужой лошади, в чужих сапогах. Позор перед всем белым светом. Она, умница, поняла все это раньше меня. Милая умница. Милая, милая, отравлен я тобой, и все моя судьба завязана на тебе крепким узлом».