Отрицаю тебя, Йотенгейм!

Так наступила очередная бутырская пятница. Долго ли, коротко ли, а начали поднимать в хаты. Вот здесь и замирает сердце арестанта. Потянулась череда коридоров и закоулков общака, мимо плывут знакомые цифры, и ноль шесть тут, и девять четыре, и обиженки, номера которых знает каждый арестант. Вертухай останавливается, оглашает список, и все — нет человека, летит человек в тартарары, как по заклинанию колдуна. Тень бежит по лицам услышавших свою фамилию, и захлопываются за ними огромные коричневые тормоза. «Нет, меня на спец, я после больницы, меня на общак нельзя» — при каждом удобном случае вслух гонит бывший сифилитик, но и его поглощает утроба общака. А когда туда же уходят и зашитые, я бессильно закрываю глаза, в голове становится тоскливо и пусто. До спеца добирается лишь небольшая группа, и здесь меняется все: вертухай уходит за поворот продола, арестанты растягиваются по коридору, один приникает к шнифтам хаты, зовёт кого-то и быстро сдавленным голосом говорит: «Все договорено, через два дня тебя переведут на больницу». Бредущий последним с огромным баулом бородатый арестант жёлчно разговаривает сам с собой:

Блядь! Опять спец! Опять строгая изоляция!

Давно на тюрьме? — сочувственно интересуется кто-то.

Давно?! — нервно переспрашивает бородатый. — Три года на корпусе ФСБ! Даже в автозэке одного везли!

У тебя курить есть?

Нет у меня ни хуя! Опять, блядь, строгая изоляция!

Тем не менее, парень останавливается и дрожащими руками выбрасывает из баула пачку за пачкой.

От души, братан! Хорош, оставь себе.

Строгая изоляция! — в тоске повторяет парень.

За поворотом продола меня манит пальцем вертухай и, показывая глазами на того, который только что словился с приятелем, тихо говорит:

Он подходил к камере? Разговаривал? О чем?

Хуй его знает, я за ним не пасу. Он вообще сзади меня шёл.

Правильно, — удовлетворённо говорит вертухай, — нельзя закладывать товарищей по несчастью, пошли со мной.

Ну, думаю, будет мне сейчас спец. Но соседний коридор оказался больничным, а камера, в которую я зашёл, одной из тех, где я уже был, и зашёл я в неё как домой, с удовольствием отметив, что народ в хате подобрался приличный, а место под решкой как будто было приготовлено для меня. Через пару часов хату разгрузили, и осталось нас буквально пятеро на семь шконарей. С тех пор, как у меня появился бандажный пояс, который прямо подпадает под определение запрета, он стал, вкупе с немалым сроком на тюрьме и тяжким обвинением, визитной карточкой моей арестантской авторитетности. Даже вертухаи изредка уважительно интересовались, кто мне его разрешил, на что я отвечал, что лично начальник тюрьмы. Затяжная партия перешла в эндшпиль. Дебют и миттельшпиль я мог считать за собой, и очень надеялся провести пешку в ферзи, несмотря на то, что партия играется вслепую, без доски, а соперник у меня — многоглавый дракон, ебнутый на всю башку вампир, корыстный самодур и исторический недоносок — государство Йотенгейм. Итак, немного на Бутырке, потом снова на Матросску, а дальше на суд и — или на свободу, или к новым голодовкам.