Отшельник

— А почему и не рассказать? Разве не душой народа, не его верой в Бога создано столько красоты в Его славу: святые храмы, обители? А сколько прекрасных судеб, ярких жизней посвящено служению Богу?

— А не в той ли душе народной родилось неверие, недоверие ко всему, о чем вы говорите? — спокойно, без всякого сарказма парировал Извеков. — Не в тех ли городах и весях, где возводились церкви, жило и другое? Я не говорю о явных грехах и пороках, которые вы справедливо обличаете и боретесь с ними. Я говорю о другом, поскольку родился и вырос не в профессорской квартире, а вот в такой же деревне, даже беднее этой. Поэтому душу народа, о которой так любят говорить служители культа, я знаю не понаслышке, а, как говорится, из первых уст. Поэтому не в обиду вам лично смею процитировать по памяти то, что родилось именно в душе народа.

И, загибая пальцы, Егор Макарович начинал вспоминать народную «мудрость»:

— «Поп наш праведно живет: с нищего дерет, да на церковь кладет» — раз! «Поп не кот: молока не пьет, а от рюмочки не прочь» — два! «Отец Кирьян и в Великий пост пьян» — три! «Ешь, медведь, попа и барина — оба не надобны» — четыре! «Попу да вору все впору» — пять! Теперь позвольте спросить вас: кто все это сочинил? Разве не народ? Народ! Хотите еще этой мудрости? Пожалуйста: «У всякого попишки свои темные делишки», «У попа брюхо легче пуха: на свадьбе поел, на поминки полетел», «Поповская ряса всегда просит мяса», «С попом хлеб-соль не води — только встреть да проводи», «С попом водиться — что в крапиву садиться», «Не строй семь церквей, роди да пристрой семь детей». Еще? Могу и еще, если не обидитесь.

— Не обижусь, но больше и не нужно. Мне это тоже знакомо, и не по книжкам, а по личному жизненному опыту. Правда, не в таких словах — более утонченных: когда Церковь обвиняют в жестокости, немилосердности, равнодушии к больным проблемам общества. Дескать, продали бы свои «мерседесы», часики, домишки да и раздали нищим, многодетным, нуждающимся, чем о душе рассказывать. Откройте любую газету, зайдите в Интернет: теперь хаять Церковь, ее служителей стало признаком хорошего тона. А кто осмеливается спросить этих критиков: как они сами исполнили заповедь отдать свою Богу десятину того, что имеют? А ведь многие из тех, кто критикует, втихомолку подсмеивается над всем этим, имеют намного больше «мерседеса» или той же хатки, в которой, например, живу я сам с семьей. А если не исполнили, то какое право имеете требовать отчет, куда тратит свои средства Церковь? Почему-то мало кто вспоминает и задается вопросом, сколько было закуплено хлеба, когда советская власть решила забрать у Церкви все ее имущество, чтобы спасти голодающих? А забрали много чего. Куда все пошло? На хлеб для голодающих или на содержание безбожной власти? Раньше люди свято исполняли заповедь, отдавая десятину на Церковь. Они ходили в храм и видели, куда и на что идут их пожертвования. И сейчас видят: строимся, ремонтируем, реставрируем, помогаем нуждающимся. Я лично готов ответить за расход каждой церковной копейки. У тех, кто ходит в храм, таких подозрений не возникает.

— Вот и я хожу, — мягко улыбался Извеков. — Но не за тем, чтобы следить, а чтобы понять, что ведет людей к Богу. И почему я не слышу в себе этот зов. Кто виной моему состоянию души: я или Бог? Хожу и присматриваюсь, анализирую, читаю… Только прошу меня не поторапливать, не подталкивать, как некоторые ваши прихожанки. Дайте все понять, осмыслить самому. Я ведь человек науки, от этого никуда не деться: ни мне, ни вам…

Люська

Её так звали все: Люська — и когда родилась, и когда росла, и когда выросла, а потом надолго уехала из родной деревни. И когда возвратилась: уже совсем не той молоденькой девчушкой, какой ее запомнили, а настоящей теткой, не потерявшей, впрочем, следов былой привлекательности. Была и осталась Люськой, на что сама теперь с достоинством парировала:

— Для кого, может быть, Люська, а для кого и Людмила Васильевна.

В кого она удалась такой смазливой, даже красавицей — никто не мог понять. Родители самые обыкновенные: мать на ферме всю жизнь, отец на тракторе, в их родне тоже красавцев отродясь не было — наоборот, все какие-то угловатые, носатые, сутулые, смуглявые. Эта же уродилась писаной красавицей: что рост, что осанка, что черты лица. В общем, то была не деревенская девчонка Люська, а какая-то загадка, игра природы. Она еще под стол пешком ходила, а за нее мальчишки уже дрались, друг дружке носы квасили, добиваясь ее улыбки, дружбы, доброго расположения. А повзрослела, стала девицей — деревенские парни вовсе с ума сошли. О женихах да воздыхателях из соседних деревень и говорить было нечего: те вмиг летели от порога ее хаты с «фонарями» да «фингалами» на всю физиономию.