Параллельный переход

— Сам не знаю. Как сон приснится страшный, грудь давит, дышать не могу, тетка Мотря сказала, надо на ночь дымом немного подышать, а я забыл, ты иди ложись, я сам все сделаю.

Расслабился я: у атамана были все удобства — один в кухне, шамань хоть всю ночь, а эту пару ночей пропустил, не хотел внимания привлекать. А ведь свежих листочков заготовил, скрутил и с собой привез. Хотелось как лучше, а получилось как всегда.

— Напугал ты меня — не засну теперь, я возле тебя побуду. — Стефа пошла стелить свободную лавку, стоящую рядом, на которой спал Андрей.

В полной темноте, на ощупь, нашел в сенях, в торбе, свою заначку, отодвинул заслонку в печи и, повернувшись спиной, надышался ядовитого дыма.

Стефа, пододвинув свободную лавку, легла возле меня. Она пришла к четырнадцатилетнему парню, приглянувшемуся ей, пришла, потому что уже шесть лет живет одна, потому что каждому хочется хоть немного тепла, хоть иногда сдуть пепел, покрывший жар твоего сердца, проснуться счастливым и запомнить это утро.

Я рассказывал ей грустную сказку о хлопце, любившем девушку, он торопился на свидание и старался побыстрее поделать все дела по хозяйству. Перед его взором было только ее лицо, ее глаза. Когда побежал он с ведрами к колодцу, то не заметил бабушки, и перешел он ей дорогу с пустыми ведрами. А то не бабушка шла по дороге, а его судьба. И получилось, что перешел он дорогу с пустыми ведрами своей судьбе. А как побежал хлопец на встречу со своей любимой, то не нашел ни ее, ни дома, в котором она жила. Спрашивал он у людей, да не знал никто. Тебя, говорят, знаем, рос ты у нас на глазах, а девушки такой и дома такого не было здесь отродясь. Приснилось все это тебе, нет этой девушки на этом свете. И ходит с тех пор хлопец по свету, ищет свою судьбу, чтобы прощения у нее попросить за невнимание свое, ищет свою любимую, чтоб увидеть глаза ее ясные, а найти не может…

Она слушала меня, превратившись на несколько минут в ребенка, который живет в каждом из нас, вздохнула и сказала с грустью в голосе:

— Чудной ты, Богдан, и носишь под сердцем тяжесть большую, не пойму я. В твои годы сердце легким должно быть, радостным, как весеннее утро. Радуйся, пока молодой, потом уже не сможешь.

Поцеловав ее теплые, мягкие губы, гладил ее распущенные волосы.

— Лед у меня на сердце, когда растает — сам не знаю. Я приеду к тебе, если живой буду, сразу после летнего похода, стодолу и сарай у тебя еще перекрывать надо, еще хуже солома, чем та, что мы сняли. Но даст Бог, простоит еще год. Так что готовь солому, той, что осталась, не хватит. Может, веселее у нас тогда разговор выйдет, не буду тоску на тебя нагонять.

— Дай-то Бог. Весело с тобой, когда ты не тоскуешь. За эти дни светлее у нас на хуторе стало, а то собачимся друг с другом — хоть бери да к детям тикай. Да только кто меня ждет и кому я нужна…

— Обещаю, что приеду, может, и раньше наведаюсь. Привезу Петру в подарок самострел такой, как у меня, будет на охоту ходить. И с Нестором поговорю: пусть учит племянника казацкой науке, все одно больше ничего делать не хочет.

— Не нужна моему сыну та наука, ишь, чего надумал, — окрысилась сразу Стефа, отодвигаясь. — И не появляйся больше здесь у нас, не нужны нам твои самострелы, видеть тебя больше не желаю.

— Не дури, мать. Вырастет — проклянет тебя и твою любовь загребущую. Уйдет, и не увидишь его больше. Вон старший уже сбежал от тебя подальше и казакует, ничего с ним не сделалось. Знаю все, что ты мне скажешь: как рожать трудно и растить, — только от смерти не сбежишь, рано или поздно каждого догонит. Разница только в том, кого она догонит — свободного казака, который ни перед кем шапки не ломал, только перед ликом Господа, по своей воле, или раба, согнутого перед всеми.

Разрыдавшись, женщина ушла спать обратно на свою лавку. Сон не шел, и хоть я знал, что прав на все сто и нет другого пути, но чувство вины не оставляло. Имеешь ли ты право звать других за собой? Или еще хуже — посылать одних на верную смерть, чтоб спасти других, а самому не идти, даже если сердце рвется на части, потому что твое место не с ними и кроме этих жизней на тебе ответственность за сотни или тысячи других. Эти вопросы столь же бессмысленны, как и сотни других, на которые нет ответов. Смысл имеет только чувство вины, боль в сердце, слезы в глазах, потому что только они отличают человека от мерзавца. Поступки у них будут совершенно одинаковы, вызванные жестокой действительностью, только один будет спасать свою шкуру, ну и кого еще удастся спасти, чтобы ее прикрыть, а второй — в первую очередь других. И не факт, кто спасет больше. Негодяй, не отягощенный моралью, может принять более правильное, пусть более жестокое решение, а человек — ошибиться. В результате негодяй спасет больше жизней. Так кто из них в таком случае негодяй?