Парень из Ириндакана

Захар Захарыч достал очки, медленно протер. Долго читал старик. Огрубевшие, ревматические пальцы старого рыбака мяли исписанный красивым почерком лист так, что милиционер с опаской посматривал на его «медвежьи лапы», которые невзначай могли испортить следственный документ.

Прочитав, Захар Захарыч закурил и тяжело вздохнул.

— Ну, как, старина?

— Есть доля правды, Бронька нагрубил ему, а больше-то этого… Худого не было.

— Мне известно, что вы ветеран колхоза, пенсионер, человек, пользующийся всеобщим уважением, и я вправе надеяться на вашу помощь в деле выявления хулиганского поступка Тучинова.

— Бронька вырос на моих глазах, родители у него — люди правильные, правда, вырос он без отца, но мать сумела воспитать доброго работягу и честного человека.

— Значит, по-вашему выходит, что товарищ Черных, руководитель, депутат, коммунист, оклеветал Тучинова?

— Черных хочет отвязаться от Броньки. По-моему, он знает кое-что из его делишек… Не очень чистых!

— А что же тогда Тучинов молчит?

— Вот здесь-то и зарыта собака… Я у него сколько раз спрашивал, но он, как немтырь, промычит и все… Чую я, что и мать в этом повинна.

— То есть как виновата?

— С детства приучила его видеть и молчать… По старинке… по-таежному, значит, обычаю.

Лейтенант долго тер правую бровь, закурил. Тишину нарушало лишь тиканье висевших на стене «ходиков».

— Значит, товарищ Громов, в этом случае лишь грубость?

— Не больше. И бумагу пачкать не стоит.

— В общем, отказываетесь от показаний?

— Да.

— Распишитесь.

Милиционер уехал. В Ириндакане дня три-четыре судачили вокруг этого случая. Всезнающие бабы уже «посадили» Броньку, а наиболее сердобольные из них всплакнули за несчастную Ульяну.

Бронька вскоре после этого подал заявление об увольнении из колхоза и стал часто выпивать с заезжими шоферами.

Вот и сегодня заехал Юрка Петров с дружками. Ульяна молча поставила на стол закуску и ушла к себе в спальню.

— Вы что же, хозяюшка, с нами не выпьете? — приглашают шумные, веселые шоферы, но Ульяна молчит или нехотя, односложно отвечает на навязчивые вопросы проезжих. Не до них!

Бронька, подражая шоферам, одним залпом опрокидывает стопку, заедает соленым омулем и рассказывает им, как милиционер «продувал ему мозги» за Семена Черных и обещал привлечь к суду, если повторится жалоба.

Шоферы смеются и советуют:

— Брось, Бронька, всю эту муыку и подавайся в город…

Бронька задумчиво, словно сам с собой, говорит:

— Не сумел я сойтись с Семеном. Не хотел я… Да что там, пусть другие расхлебывают его уху!..

— Правильно, паря, уха у вас хорошая, — вмешался в разговор пьяный пассажир, не понимая сути разговора.

Все рассмеялись.

Шоферы — лихой народ — были по душе Броньке. Особенно любит он наблюдать в ночной мгле за движущимися грузовиками. Машина тогда походит на злого дракона с огненными глазами, несущегося в неведомую даль.

На шумном заседании правления колхоза, где утверждался состав бригад из летнюю путину, разобрали и заявление Бронислава Тучинова.

Выступивший Семен Черных нарисовал картину «нападения» на него, и как, благодаря своей смелости, он избежал смерти. В конце речи он решительно заявил:

— Или Тучинов, или я. Ищите себе другого председателя, а я не могу больше с ним работать… Какой-то салага-кладовщик не хочет мне подчиняться, да еще пешней чуть не пырнул. Пусть спасибо скажет, что я его простил и уговорил следователя не оформлять в суд. Характер у меня не позволяет сделать зло человеку… Жалко Ульяну… А Броньку надо выгнать.

Броньку отпустили на все четыре стороны. Сдав склад, он стал собираться в Улан-Удэ, где жил Глеб Максимович, фронтовой друг отца. Старый геолог был влюблен в Байкал и не пропускал случая побывать на море. А еще любил Глеб Максимович отведать сиговый пирог Ульяны Прокопьевны.

Они с Бронькой часто ходили в море бармашить или ставить сети. На рыбалке он рассказывал про северную тайгу, про эвенков, но больше всего, конечно, про геологов.

Хитро прищурив голубые глаза, однажды он неожиданно спросил:

— А ты, батенька мой, куда метишь?

Получив невнятный ответ, покачал седой головой и, устремив взгляд в голубую даль, словно сам с собой заговорил:

— Да, у тебя, парень, малый замах на жизнь… Я бы на твоем месте, Бронислав Тучинов, окончил институт, и айда в тайгу с поисковой партией… Эх, черт возьми, что может быть интереснее этого!..

А потом, словно очнувшись от полузабытья, спросил:

— А разве я неправ?

Такие разговоры повторялись в каждый приезд Глеба Максимовича. И каждый раз он внушительно добавлял:

— Ты же потомственный таежник. Дед твой и отец были знаменитыми медвежатниками. А охотник и геолог — два брата.

— Оглашенные они, как черти, ваша геологи, всю дорогу ищут и ищут, будто потеряли невесть какую ценность, — улыбаясь, вмешивалась Ульяна Прокопьевна. — Вы уж не сманивайте его в город.

— А что, разве плохо?

— Да я все боюсь… приезжал лонись мой племяш, ох и страшенный же он. Волосы как у Коли Кошкарева (был у нас добрый, но блаженный такой человек), штанишонки узенькие, вечером целый час кряхтит, снимает, ну и утром тоже, одно мученье… А силенки никакой… Все у него из рук валится.