Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г.

4 мая кадеты гордились единодушным принятием адреса. Нм будто бы удалось выразить настроение всей Думы и всей либеральной общественности. Но это был самообман, и он обнаружился при «обращении». 4 июля Кузьмин-Караваев говорил как о вещи общеизвестной: «Дума единодушна во всем, что касается отрицания; но у нее нет единодушия в положительных идеалах. Раз мы станем на почву их, наше единодушие неизбежно само собой упадет».

Адрес, как программа думских работ, не мог покоиться на одном отрицании. Но кажущееся единодушие в положительной программе было достигнуто недоговоренностью и двусмысленностью. Когда же в «обращении» пришлось с заоблачных высот спуститься на землю, возражать правительству по конкретным вопросам, от хваленого единодушия ничего не осталось.

Аграрный вопрос дал поучительную иллюстрацию этого общего явления. Дума хотела бы «правительственному сообщению» по аграрному вопросу противопоставить свою положительную программу. Но ее у Думы не было. В адресе Дума объединилась на неясной и двусмысленной формуле «принудительного отчуждения частных владений» только потому, что она была неясна и двусмысленна. Все три проекта, которые после адреса были об этом в Думу представлены, между собой разногласили. В комиссии обсуждение шло так трудно, что до 4 июля ничего еще не было принято, кроме перечисления категорий земель, которые будут подлежать отчуждению. Об этом при прениях доложил Думе председатель аграрной комиссии. С чем же Дума могла обращаться к народу? Неясность шла так далеко, что когда Дума почувствовала необходимость рассеять возбужденное редакцией адреса опасение, что отчуждаться будут и крестьянские земли (по позднейшей терминологии – кулацкие земли), на что демагогически, но совершенно правильно сначала указали в своих речах Стишинский и Гурко, а затем и само правительственное сообщение 20 июня – то Думе пришлось в опровержение адреса ссылаться только на «предположения» аграрной комиссии. Так, решившись выступить с громогласным опровержением, Дума ничего определенного сказать не могла. У него не было даже основных положений, одобренных Думой. Если бы она в своем законодательствовании пошла этим законным путем, то хотя бы на эти основные положения ей можно было сослаться. Но даже этого не было. Все было сброшено в комиссию, как простой материал. С этим «обращаться к народу» было неловко. Дума негодовала, что правительство подвергало сомнению ее обещание «принудительного отчуждения». Но Дума и не имела права этого обещать, так как это зависело не от нее. Она имела власть любой законопроект остановить – но и только. Ничего положительного провести одна она не могла. Она могла написать в адресе, что «вырабатывает закон» об отчуждении, и этой двусмысленной фразой могла ввести невежественный народ в заблуждение. Но когда теперь приходилось ставить точки над i, она не могла повторить, что проектируемое ей «отчуждение» станет законом. Это было бы ложью и превышением своих прав. Что же ей оставалось сказать?

Она и сказала только то, что могла; конституция давала ей право все новые неугодные ей законопроекты отвергать. Этого права у нее никто не оспаривал. Она и решила напомнить о нем населению. Она кончила свое обращение словами: «От их оснований нового земельного закона Государственная дума не отступит и все предположения, с ним не согласованные, ею будут отклоняться».

Подумала ли Дума о том, как эти ее слова будут поняты и что вообще она ими хотела сказать? Ведь в «Правительственном сообщении» было много такого, что выходило за пределы «вопроса об отчуждении». В 10 пунктах оно говорило о покупках крестьянами новых земель с содействием государства (предмет настойчивых крестьянских желаний), о переходе крестьян от общественной к личной собственности, о прекращении переделов, о выходе из общины на отруба, о помощи переселению и о многом другом.