Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Она куснула меня легонько за мочку и спросила:

— А на кой я молодому маршалу сдалась?

Я прижал ее к себе:

— Если будешь меня слушать, через год маршалы будут считать за честь тебе руку поцеловать…

Глава 21 Мартовские аиды

Аллея превратилась в снежно-водяное месиво, и я чувствовал, как леденеют промокшие ноги, отнимаются пальцы, стынут и не гнутся колени, как холод поднимается в живот, в сердце, как он заливает меня полностью, вызывая не ознобную дрожь, а спокойное ледяное окостенение. Это не мартовская талая жижа замораживала меня, это студеные плывуны времени вырывались из глубины и волокли меня по каменистому руслу воспоминаний, чтобы влиться в их проклятущую кольцевую реку времени.

В конце дорожки темнел причал — Дом творчества архитекторов, старинная дворянская усадьба, обезображенная модерновой реставрацией. Да, именно здесь, по этой аллее мы прогуливались с Людкой Ковшук, которую я инструктировал перед большим совещанием с участием нашего незабвенного министра тов. Игнатьева С. Д., «S. D.» Это был прогон, генеральная репетиция предстоящего спектакля, и собрали на это совещание всех участников представления, всю труппу, всех занятых в постановке.

А Мангуст легонечко подталкивал меня локтем в бок:

— Вспоминайте, вспоминайте… Вам есть о чем вспомнить…

Да, мне есть о чем вспомнить. Но только вспоминать неохота. И я сказал ему дрожащими от стужи и напряжения губами:

— Не могу… Замерз… У меня нет сил…

Мангуст коротко, зло хохотнул:

— Это мы сейчас поправим.

Мы вошли в вестибюль Дома творчества, и, судя по тому, как он уверенно здесь расхаживал и люди почему-то с ним здесь здоровались, он, видимо, был здесь не впервой. Он вел себя уверенно-спокойно, решительно-нагло — свой человек!

Правду сказать, эта железная сионистская морда везде вела себя очень уверенно. Они ведь у нас везде свои люди.

В гардеробе на вешалке болтались висельниками несколько шуб. Я бросил на деревянный прилавок свою куртку и, дрожа и теснясь озябшим сердцем, пошел за Мангустом, который растворил большую стеклянную дверь и направился в буфет. Здесь был красно-черный полумрак, тепло, пахло жизнью. Он подтолкнул меня к столику, а сам повернулся к стойке:

— Много кофе и коньяк!..

Алчно глотнул я из фужера золотисто-желтую жидкость, и сердце, будто от валерьяновки, впитало счастливый жизненный импульс — оно дернулось, стукнуло, забилось, оно начало колотиться, разбивая объявшую его ледяную корку. Я сидел в тепле, в тишине, в коньячной сумери, ощущал, как утекает из меня холод, и хотел только одного: чтоб исчез Мангуст и я остался здесь навсегда один. Но Мангуст не мог никуда исчезнуть, он, видимо, будет жить со мной всегда.

— Вспоминайте! — говорил он время от времени. — Вспоминайте, вам есть о чем вспомнить.

Он повторял это как заклинание. И я, ненавидя его и стараясь сопротивляться, все равно вспоминал. Я поднимал свою память, тяжелую, зло огрызающуюся, как зимнего медведя из берлоги. Я не хотел, чтобы эти воспоминания возвращались ко мне, но они назойливо роились, подступали яркими, совсем не потускневшими картинами прошлого, которое, я надеялся, истаяло навсегда.

В буфет ввалилась большая группа наших бессмертных зодчих с гостями-иностранцами, не то голландцами, не то шведами. Хохот, шутки, громкий говор, хлопанье по спинам. Наши вкручивали им арапа о необходимости сотрудничества для укрепления творческих и культурных связей, а иностранцы, как гуси, блекотали в ответ: «О-ла-ла-ла-го-го-ла-ла-ла…»

Буфетчица включила стоящий на стойке радиоприемник, и казенный дикторский голос радостно сообщил, что сейчас будет транслироваться концерт образцово-показательного оркестра комендатуры Московского Кремля и ансамбля песни и пляски конвойных войск МВД.

Я поднял тяжелую голову, посмотрел Мангусту в лицо и сказал ему искренне, от всего сердца:

— Зря ты радуешься, дорогой мой зятек, Мангуст Теодорович! Нет у тебя никакой победы. Хойтэ принадлежит вам, а морген — нам. Всю жизнь вы, иностранная гультепа, будете веселиться под музыку ансамбля конвойных войск.

Покачал головой Мангуст:

— Не всегда. Поэтому я и хочу от вас правды.

— На кой она тебе? — развел я руками. — Эта правда теперь уже не страшна, а смешна.

— Вот и посмеемся вместе, — сказал вежливо Мангуст, и я пригубил еще один фужер.

Пролетела стопка-душегреечка. Сладкая горячая волна подтопила ледник, в который я вмерз, мне очень хотелось спать. Но Мангуст въедливо спросил:

— Это совещание в Сухановке было до официального сообщения госбезопасности о врачах-отравителях? Или после?

— До. До сообщения, — кивнул я. — Дня за три-четыре. На этом совещании было принято решение ускорить всю акцию на два месяца.

Мне было тяжело говорить. Плохо слушался язык, еле шевелились губы, и слова умирали во рту, их трупики невнятно выпадали на стол.

Господи боже мой, как отчетливо я помню текст этого сообщения! Может быть, потому, что первый вариант его писал я сам? Сейчас, спустя десятилетия, так отчетливо всплыла перед глазами газетная полоса.