Побросаю-ка я кости

Примечание переводчиков

Крепс — одна из разновидностей игры в кости, получившая широкое распространение среди военнослужащих американской армии в годы второй мировой войны. Название игры происходит от слова "crabs" (крабы), поскольку комбинация костей один-один напоминала игрокам глаза краба. Существует несколько разновидностей игры, но для всех характерны следующие правила: играющий объявляет ставку и, когда её принимают, бросает кости. Если в сумме выпадет семь или одиннадцать, он забирает деньги остальных игроков и вновь объявляет ставку. Если в сумме выпадет два, три или двенадцать (эта ситуация и называется "крепс"), то бросающий игрок теряет свои деньги, но продолжает игру. Если же выпадет какая-либо иная сумма, то она становится "пунктом". В этом случае игрок продолжает бросать кости до тех пор, пока либо не выпадет та же сумма, и тогда он выигрывает и продолжает игру, либо семь или одиннадцать, и тогда он теряет свои деньги, а право играть переходит к его партнеру. Кости после броска должны лежать на столе ровно, в случае же "перекоса" бросок необходимо повторить. Стол, используемый для игры в "крепс", разделён на игровую зону, куда бросают кости, и зону, где размещаются ставки игроков. В разных вариантах игры можно делать ставки не только на выигрыш или проигрыш, но и на выигрышную комбинацию, причём ставки делаются не только перед броском, но и после того, как объявлен "пункт".

Побросаю-ка я кости

Джо Слеттермил внезапно понял, что если он не отправится сейчас же, то в его черепе что-то взорвется и осколки черепа, словно шрапнель, сметут многочисленные подпорки и заплаты, удерживающие его ветхую хижину от окончательного разрушения. Его жилище более всего походило на карточный домик из деревянных, пластмассовых и картонных карт, если не считать очага, духовки и трубы дымохода, тянувшейся к нему через всю кухню. Те были сработаны на славу. Очаг доходил ему до подбородка, был раза в два больше в длину и до краев полон ревущими языками пламени. Выше располагался ряд квадратных печных заслонок: его Жена пекла хлеб, что составляло часть их дохода. Над печами висела длинная, во всю стену, полка, слишком высокая, чтобы его Мать смогла дотянуться, а мистер Пузик — допрыгнуть, заставленная всевозможными семейными реликвиями. Те из них, что не были сделаны из камня, стекла или фарфора, настолько высохли от постоянной жары, что казались не чем иным, как высохшими человеческими головами или черными мячами для гольфа. Сбоку стояли плоские бутылки из-под джина, бережно хранимые Женой. Еще выше висела старая хромолитография. Она висела так высоко и была настолько покрыта сажей и салом, что нельзя было с уверенностью сказать, являлся ли этот сигарообразный предмет, окруженный воронками, китобойным судном или же звездолетом, пробирающимся сквозь облако гонимой солнечным светом космической пыли.

Стоило Джо согнуть пальцы ног в ботинках, как его Мать поняла, куда он собрался.

«Идет баклуши бить, — осуждающе пробормотала она, — деньги ему, видите ли, карманы жгут, не терпится их на ветер пустить». И она снова принялась жевать индюшатину, куски которой отрывала правой рукой от тушки, придвинутой к обжигающему жару, в то время как левая была готова отогнать мистера Пузика, желтоглазого, тощего, с длинным, драным, нервно подрагивающим хвостом, который не сводил глаз со старухи. Мать Джо, в своем грязном полосатом платье, походила на продавленный бурый саквояж. А пальцы ее были словно обрубленные сучки.

Жене Джо, по-видимому, пришла в голову та же мысль, ибо она улыбнулась ему через плечо, возясь около средней печки. До того как она захлопнула дверцу, Джо успел заметить, что она посадила туда два длинных, тонких, похожих на флейты батона и один высокий пышный каравай. Она была худющей, словно смерть, и выглядела болезненной в своей фиолетовой шали.

Она, не глядя, протянула костлявую, в ярд длиной руку к ближайшей бутылке джина, сделала смачный глоток и снова улыбнулась. Джо без слов понял, что она хотела сказать: «Ты уйдешь и будешь играть, потом напьешься и будешь где-нибудь валяться, а когда придешь домой, то изобьешь меня и угодишь за это в каталажку…» — и в его мозгу вспыхнуло воспоминание о том, как он в последний раз сидел в темном грязном подвале и она пришла к нему, чтобы шептаться с ним через крохотное оконце и сунуть ему через прутья полпинты, а лунный свет озарял зеленые и желтые синяки, которыми он украсил ее впалое лицо.

И Джо был уверен, что сейчас будет то же самое, если не хуже, но сам тем не менее тяжело поднялся, карманы его приглушенно звякнули, и он направился прямиком к двери, пробормотав: «Пойду-ка я на гору, побросаю чуток кости и сразу вернусь». Джо помахал своими узловатыми, согнутыми в локтях руками наподобие пароходного колеса, чтобы показать, что он вроде бы пошутил.