Поющий омуток

— Девочка в синей шапочке, вернитесь в зону купания!

Она лихо толкнула буек пяткой, потом легла на спину. Она смотрела в небо, такое глубокое, что, если сощуришь глаза, можно разглядеть созвездия, которые густо высыпают ночами над морской чернотой. Запросто сплавала дважды туда и обратно, ее окликнули со спасательного катера — этим уже стоило гордиться, похвастаться перед девчонками! Она и отцу рассказала, потому что у нее тогда совсем-совсем не было от него никаких секретов.

— Ну и молодчина. — Отец обнял ее за плечи тяжелой горячей рукою и добавил: — Ты ведь уже взрослая.

Зато мама не считала Иришку взрослой, то и знай наставляла, что и как надо делать или что нельзя делать, но, видимо, все мамы такие. И вот теперь, когда впервые отпускала Иришку к бабушке одну, то же повторяла, и особенно:

— Не заплывай далеко.

Конечно, Иришка сразу же заплыла подальше, но нисколько не устала…

Вспоминая прошлое лето, она чуточку отжала волосы, снова перемахнула через слеги, отделяющие огород от берега, спрыгнула в межу.

Бабушка выпрямилась от грядки, держа в отставленной руке пучок моркови с мягкими елочками ботвы. Бабушка худа, щеки у нее ввалились, будто она втянула их вовнутрь, — давно нету зубов, а вставить все некогда. Она, как и вчера вечером, в выцветшем платье до пят, в таком же платке; на ногах чугунными утюгами калоши — низа резиновых сапог.

— Накупалась, стрекоза? — спросила бабушка, ничуть не встревоженная, хотя, конечно, видела, куда Иришка заплыла. — Пойдем ино в избу. Я молочка парного от Евдокии принесла… Тут тебя Борискины спрашивали, Володька да Петька, да Нюрка еще. Через полчасика прибегут.

Ровно год не виделась Иришка с деревенскими ребятами, даже как-то забылись они в городской жизни. А теперь подумала: «Поскорей бы пришли…»

Следом за бабушкой, отряхнувшей тем временем морковку от налипших комышков земли, прошла она мимо сплошняка темных кустов картошки, мимо грядок лука и огурцов. Пока переоделась в сарафан да расчесала волосы, бабушка поставила на стол глиняный кувшин, оплетенный лыком, налила кружку молока. Какое душистое, вкусное было молоко, земляникою отдавало! Иришка за обе щеки уписывала хлеб, прихлебывала из кружки, которую наполнила еще раз, а бабушка сидела напротив, и по лицу ее видно было, что хочет она что-то сказать, да ждет, пока внучка поест. Все деревенские новости — кто хворает, кто уехал, кто чем занимается — Иришка слышала еще вчера, когда пришла с теплохода, еще вчера перед сном сама рассказала об отце и маме, так что бабушка, наверное, озабочена чем-то другим.

— Еще-то налить? — спросила бабушка.

— Ой нет, спасибо. — Иришка сыто вздохнула.

— Ну и на здоровье. — Бабушка тоже вздохнула, потом покачала головой. — Вчерась я не все тебе сказала. — Она положила на столешницу худые, коричневые, в чешуйках морщинок руки, пошевелила утолщенными в суставах пальцами. — Не хотела перед сном-то… Ведь Марта у нас пропала.

— Как — пропала? — не поняла Иришка и вскинула взгляд от бабушкиных рук.

— Да вот так. Отродясь караульщиков на конный двор не ставили. Позавчера кто-то разобрал изгородь в загоне, всех выпустил. Разбрелись они по овсам, много потравили. Утром-то всех вернули, лошадей-то, а Марту и по берегу, и в лесу искали. Куда делась кобыла, ума не приложим…

— Кто разобрал-то, бабушка?

— Почем знать. Да только не из наших, конечно, не из тутошных.

— Как же не нашли, где же она? — забеспокоилась Иришка.

Марта была смирная кобыла, широкая, как стол, бежевого цвета, с белесой гривой и белым хвостом. Белые, почти бесцветные ресницы косо закрывали глазное яблоко, и потому выражение глаз у Марты всегда было печальным и даже сконфуженным. Осторожно дыша замшевыми мягкими губами, снимала она с Иришкиной ладони лакомство: кусочек хлеба с солью, признательно моргала и отворачивала большую скуластую морду. Конечно, Иришка запросилась покататься верхом, и Володька Борискин кивнул на Марту. Сам он, с малолетства при лошадях, во весь опор скакал на высоченном мослатом мерине, наддавая пятками, цепко и в то же время небрежно откинувшись, и распущенная рубаха надувалась на спине пузырем. А коричневое лицо его, с облупившимся до болячек прямым крупным носом и короткими запятыми бровей, ничего не выражало: словно сидел на скамеечке. То ли кому-то подражал, то ли в самом деле был таким, но говорил редко, мало и со значительностью.

Иришка взбиралась на Марту боком, сгибала ноги в коленках, цеплялась за холку судорожно сведенными пальцами. Но кобыла шла спокойно, неторопко, лишь чуточку потряхивая, и вскоре стало казаться — не так уж высоко над землею, и боязнь прошла. Иришка не скрывала, что ей боязно, и Володьке это понравилось.

— Вот я скоро своего тебе зануздаю, — говорил он и значительно поджимал губы.

А Петька, такой же большеносый, коренастый — он помладше братишки всего на год, — носился кругами на гнедой кобылке, с обидою, что Иришку опекает Володька, и с особым выражением, чтобы на него обратили внимание, покрикивал натужным, поддельным баском:

— Гей, гей! А ну, балуй у меня-а!