Пока живы — надо встречаться

— Понимаю, — с робкой обидой ответил одноногий. — Вы не доверяете нам. Нас тоже учили первым встречным не доверять. Но мы не чужие.

— Просто невероятно, — проговорил Сурин, не зная, что же предпринять.

Из неловкого положения выручил посыльный от командира полка.

— Товарищ капитан, вас срочно в штаб! — доложил он запыхавшись.

— Вот видите! — Сурин развел руками, что, мол, поговорить и то некогда, и хотел было идти, но, заметив, как однорукий вымученно улыбнулся, а его товарищ протяжно вздохнул, распорядился, чтобы их накормили, и велел им приходить завтра.

Торопясь в штаб, он обернулся и видел, как ковылял за помдежурным безногий, опираясь на костыли, а тот, что без руки, тянулся за ним, и что-то обиженное было во всей его подавленной фигуре.

«Гранату под голову, — рассуждал Сурин, сворачивая к штабу. — Чепуха какая-то».

Ни имен, ни фамилий их Сурин не спросил, а когда прибыл в штаб, то и думать забыл об их существовании, озабоченный происшествием на станции, где группа неизвестных, отстреливаясь, ушла от преследования патруля.

На следующий день вчерашние посетители не явились. Сурин о них и не вспомнил. Так получилось, что с утра он проводил политические занятия, а потом его поздравляли с утверждением звания майора.

И только через неделю, просматривая тревожную сводку оперативной обстановки, ему на глаза попалось несколько строк о том, что брошенной в окно гранатой убит бывший партизан, инвалид, председатель сельского Совета. И Сурин вспомнил двух инвалидов, и ему стало совестно, что так неприветливо он с ними обошелся.

Он тут же позвонил на КПП, поинтересовался в милиции, в комендатуре, но ни в городе, ни на железнодорожной станции, ни на дорогах — нигде похожих не замечали.

Сурин уверил себя, что такого, о чем поведал однорукий, не могло быть, и тогда появление незнакомцев в расположении воинской части стало казаться ему более чем странным. «Не может быть, — думалось ему, — чтобы от взрыва гранаты уцелела голова. Режь меня на части, но не поверю, что после этого взрыва можно уцелеть».

Но отчего же так становилось неспокойно на душе?

Поехал Сурин в городскую больницу, поднял истории болезней за сорок первый год и… к изумлению своему, обнаружил выцветшую от времени запись, что двадцать третьего июня были помещены двое. Один был без ноги, а другой — без правой руки, с тяжелой травмой головы. В истории болезни имена их были записаны по-литовски. После излечения раненые выписались.

Сурин был потрясен! Надо было предпринять что-то, и немедленно, не теряя ни минуты. Он стал расспрашивать нянечек, медсестер, врачей, но никто из них ничего о дальнейшей судьбе тех двоих раненых не знал.

Из больницы он возвращался удрученный.

«Почему же я не поверил им?» — не мог он найти ответа на мучительный вопрос. Из головы долго не выходили двое увечных, сказавшие о себе просто: «Мы не чужие».

Да, видимо, их расстроил разговор с ним. Они же с открытой душой к нему, без вести пропавшие, из сорок первого, надеясь встретить кого-либо, кто бы подтвердил, что они дрались до последнего, а значит, и они полноправные граждане, сыны своей родины, — и вдруг встретить такую отчужденность. И помдежурного не случайно окликнул именно его, исполняющего обязанности замполита, человека, который должен быть способен на добрые, разумные дела. А он как с ними обошелся?..

С этого дня Сурин стал чувствовать, что что-то с ним произошло. С виду он был таким же энергичным, деятельным, реагирующим на все важные события, но внутренне… От разлада с собой он стал раздражителен, голос порой срывался, делался скрипучим и неприятным. У Сурина было муторно на душе. И чтобы избавиться от тягостного состояния, он решил во что бы то ни стало найти тех двух неизвестных.

В городке Сурин отыскал двухэтажный дом, в подвале которого, как говорили инвалиды, они держали оборону. Дом стоял наискосок, через дорогу. Он сохранился, и только с уличной стороны у оконного проема стена носила следы давних выбоин, впоследствии замурованных камнем и известью.

На скамейке возле парадного Сурин заговорил с двумя чопорными старичками, которые жили в этом доме. Старички говорили по-литовски. Сурин не очень хорошо владел этим языком, стараясь понять, то и дело переспрашивал и с сочувствием кивал, слушая, как они натерпелись в те дни страху. Да, они помнили, как выносили из подвала убитых красноармейцев, но куда их увезли, ничего они сказать не могли.

…Шли годы. Сурина перевели работать в штаб округа. Однако едва он вспоминал тот маленький городок или встречал на своем пути инвалида, в душе у него все так же начинало щемить от вины перед солдатами сорок первого.

С годами это чувство не только не прошло, а, наоборот, обострилось. Стоило ему услышать: «Никто не забыт, и ничто не забыто», как снова накатывали воспоминания. И он опять видел тех увечных красноармейцев, переживших тяжесть поражения. Представил себе, как добирались они по бездорожью, прослышав о пограничниках, поторапливались, надеясь, что вот теперь-то и закончатся их мытарства. А он как с ними обошелся?..