Попов

— Я иду работать.

— А перед ужином?

— Перед ужином — другое дело!

— У меня бутылка «Плиски»...

— Нет, коньяк я не пью. Только вино.

Недоуменно пожимаю плечами. Евтушенко — быстро, почти скороговоркой:

— Я буду пить вино, вы — коньяк. Идет?

23 июня 1970 г.

Вчера вечером мы все-таки собрались выпить. Договорились, что посидим у нас на веранде, на свежем воздухе. Я уже приготовил «Плиску» и бутылку вина, жду — нет и нет. Поднялся в одиннадцатую комнату, спрашиваю, в чем дело, он потрясает бутылкой:

— Иду, иду!

И вдруг... с балкона входят шахтеры из соседней комнаты, и все рушится. Пришлось остаться. И ему, а с ним и мне. Пил не коньяк, а водку, потом вино. Потом ворвался восторженный корреспондент газеты «Кубань» (г. Крымск, что на Кубани), поставил коньяк и шампанское, стал фотографировать... И шахтеры, и этот корреспондент оказались горячими поклонниками и почитателями Евтушенко. Пили, болтали до девяти. Ровно в девять он встал, раскланялся и ушел смотреть польский фильм «Странный пассажир».

Из застольных разговоров

Один из шахтеров, только что одолевший мемуары маршала Жукова, стал распространяться что-то о Сталине. Так, мол, и так, великий и прочее. Мол, выиграл войну, поставил на колени — и все в этом духе. Евтушенко слушал, слушал, потом с раздражением заметил:

— Войну выиграли не Сталин и не Жуков — войну выиграл русский народ.

* * *

— А кстати, забор-то зацвел! — громко воскликнул он, имея в виду, что его все-таки прорвало, и прорвало не на шутку.

Встал, сходил в свою комнату, принес оттуда три листка, исписанных почти сплошь, — кое-где слова и строчки перечеркнуты, вставки косо падают на поля... Стал читать. Когда читал, глаза его сверкали, и весь он как бы приподнимался вверх.

* * *

— Через двадцать-тридцать лет во всех энциклопедиях будут писать так: «Евгений Александрович Евтушенко, великий прозаик, который до тридцати семи лет писал недурные стихи...»

* * *

Однажды он побывал на Красноярских столбах, даже поднимался — судя по рассказам, на первый столб, — и испытал странное чувство, будто его хотят угробить. Паренек, страховавший его, отпустил пояс, и он, Евтушенко, чуть не повис вниз головой. Когда взошли на вершину, он откровенно сказал об этом своем чувстве, то есть о том, что его хотели угробить. Тот паренек заплакал. Заплакал от обиды, что на него пало такое подозрение.

— Стихи о Столбах не пишутся. Может быть, напишу рассказ.

* * *

Сегодня в два часа пополудни Евтушенко отбыл из Коктебеля.

24 июня 1970 г.

В вестибюле столовой — объявление: состоится вечер поэзии... Стихи будут читать Лев Кондырев и еще двое, совсем уж безвестные. Пока был Евтушенко, никаких вечеров не устраивали, а уехал, и вот, пожалуйста...

25 июня 1970 г.

На обеде опять появились Алексей Каплер и Юлия Друнина. Я их встретил возле столовой. Они почему-то пристально посмотрели мне в глаза. Должно быть, приняли за другого. Я поздоровался, они ответили. И пошли — каждый своей дорогой.

* * *

— Юля, пойдем купаться.

Мотает головой:

— Много слишком воды.

27 июня 1970 г.

Администрация Дома творчества знает, кого как встречать. На первом месте у нее москвичи и ленинградцы, на втором — украинцы (все-таки Крым входит в состав Украины), а потом всякие белорусы, марийцы, узбеки, таджики...

Кстати, Дом творчества принадлежит литфонду, а среди отдыхающих едва ли наберется процентов тридцать-сорок членов литфонда и членов их семей. Остальные — инженеры, шахтеры, жены каких-то пианистов или артистов, —

словом, люди, не имеющие к литфонду и Союзу писателей никакого отношения. В Минске достать путевку в Коктебель — проблема. А здесь легко устраиваются «дикари». И устраиваются даже лучше, чем мы, писатели.

29 июня 1970 г.

Несколько раз встречал Льва Кондырева, но... не заговорил с ним. Он тоже — глянул на меня, но как-то мельком, как бы вскользь, и не узнал. Начисто не узнал. А ведь когда-то, в сороковом, мы были знакомы. Он приезжал в Анжеро-Судженск записывать сказы шахтеров о Ленине. Был молод, здоров, самонадеян, писал и печатал стихи, словом, весело шагал в свое будущее. Помнится, раза два он приходил ко мне в избу, «увел» две книги (каких —

убей, не вспомню) и быстро, экспромтом сочинил стихи от моего имени, — кое- что осталось в памяти:

Я поэт дидактичный,

Я живу на Кирпичной,

На горе символичной,

Где шумят молодые сады.

В моей старенькой хате

Возле стен две кровати,

А в шкафу — фолиантов ряды...

Второй раз мы встретились полгода спустя, в январе 1941 года, на конференции молодых поэтов и прозаиков в Новосибирске. Тут уж я побывал у него на квартире, но ни одной книги «увести» не удалось, просто-напросто нечего было «уводить». И вот третьи встреча... Мы прошли мимо друг друга, и все.

30 июня — 4 июля 1970 г.