Посреди России

— Нет, не надо.

Четверть седьмого. Федосья собралась на работу. Разбудила старшую, Ольгу, пятиклассницу. Стала давать ей указания. Тут же проснулась Иринка, третьеклассница, — большая любительница гладить платья, еще чаще — прожигать. Заскрипел диваном старший, Мишка, потянулся, двинул ногой по раскладушке, и, как по команде, вскочил с нее и кинулся в уборную младший, Вадик. Вышел оттуда, почесывая живот, сообразил, что происходит в доме, и сообщил матери:

— Я прыгнул да и выскосил, а Левка — на тот берег. Я ему: дурак, крисю́, а он — на тот берег.

— Я вот вам покажу тот берег! — пригрозила Федосья между делом и еще минут пять давала распоряжения.

— А еще хлеба не забудьте купить! — наказывала она, выбирая мелочь из кошелька. Выложила гривенник Мишке на дорогу. — А перво-наперво сбегай, Ольга, в аптеку и все сделай, как я сказала.

— А в школу?

— Сегодня не пойдешь! Я бюллетень не взяла: конец месяца, а я стану по бюллетеню сидеть, такую работницу погонят. А если что с Левкой, сразу беги к Евгении Васильевне — там мама ее врача вызовет. Ясно?

Ольга только кивнула. Хороша опора — Ольга: учится только на пятерки, будто других отметок не знает. Случалось, отстанет по болезни, но все равно догонит… У Федосьи оставалось еще минуты три. Она уже завернулась в зеленоватый плащ, глянула на ворох обуви у порога. Каждая пара ботинок — ее нервы, ее пот, но едва успевали они перейти к владельцам, как незримо приобретали их характеры. Вот Ольгины туфли, начищенные, ровно стоят носками к стенке. А это Иринкины — в разные стороны смотрят, а ремешок надорвался. Левкин видно только один ботинок. Вадькины, как бесправные, были задавлены сверху Мишкиными ботинками. Петькины валялись на боку, у правого, ударного, отстала подошва спереди. Пахло потом.

— Мишка, подклей ему, непутевому, не то совсем отстанет подошва-то. Слышишь?

Мишка сел на диване, двинул ногой вторую раскладушку, на которой спал Петька, проворчал что-то. Петька проснулся и тоже вышел в прихожую, глядя на всех исподлобья. Это был высоченный четырнадцатилетний подросток, еле дотягивающий седьмой класс. Что-то в нем не понравилось Федосье, но разбираться было некогда. Она еще раз подошла к больному, послушала его дыхание и ушла.

Утро выдалось солнечное, бодрое. Такое утро бывает в Ленинграде в конце мая, когда весна уже набрала силенку и всерьез думает переродиться в лето. Уже загустела трава, деревья трясут листвой больше пятака и, политые из шланга, искрятся на молодом солнышке, пряно пахнут. День впереди кажется большим, лето — бесконечным…

— Федосья Ивановна! — это дворничиха. Она приближается и тихо говорит: — Тебе повестка из милиции, вчера вечером, уже поздно, принесли.

Дворничиха Нина достала из кармана зеленой куртки повестку, оглянулась на собачников, что позевывали у дверей парадной, и незаметно отдала Федосье.

— В детскую, написано, — заметила она, скорбно поджав губы.

— Да, в детскую, — эхом промолвила Федосья, а сердце так и бухнуло: Петька!

Она хотела что-то сказать, но мимо проходил отставник с собакой.

— А погодка-то! — улыбнулся он. — Еще подумаешь, ехать ли на юг!

Часа два работа не клеилась — то машины хандрили, то порывы начались неизвестно отчего, а пряжа шла прежняя, и в цехе все было, как всегда, — деловито и жарко. Бегал поммастера вдоль машин, тут и там мелькали лица знакомых прядильщиц, женщин и девчонок. Сколько их приходит сейчас, новых! Было время, и она, Федосья, пришла сюда девчонкой. За нитку эту, станочную, как за жизнь, держалась, и вот не подвела нитка. Семерых отчаялась Федосья родить, хоть и немного зарабатывал Михаил. Конечно, не до баловства с такой оравой, не в сахару́ катаются, но не хуже будто людей…

Тут ей вспомнился вызов в милицию — потемнело нежданно в глазах. Остановила один станок, другой… Увидела — смотрят на нее прядильщицы, будто говорят: «Помочь?» Нет, не помочь Федосье, а этих взглядов хватит, чтобы самой справиться с холодом в груди. Постояла минуту, включила станки — пошла работа. Пораздумала, а может, и нет ничего серьезного с Петькой? Полегче стало, отпустил холодок — пошла работа. Норму нагнала — не привыкать…

В обед хотела стрельнуть в буфет, но вспомнила, что Михаил умер от болезни желудка, и пошла в столовую — нечего сухомяткой калечиться.

— Смирнова! Давай ко мне! — это начальница цеха кричит.

Федосья посмотрела — сидит одна за столом, а кругом все столы забиты. Направилась к ней со щами и гуляшом.

— Чего кричишь, как на базаре? Смотри, тебя уж люди стали бояться: никто к тебе за стол не садится, — заметила Федосья угрюмо.

— Пусть боятся, лишь бы уважали!

— Кого уважают, того не боятся.

— Тебя, Смирнова, не переговоришь! Как выбрали в фабком, так и язык прорезался!

Федосья забрала тарелки и пошла по залу — нет мест. Увидала, что начальница уходит, — вернулась назад. Девчонки за спиной посмеиваются, козы долгоногие!

— Тетя Феня, давай к нам!

Тут опять, как из-под земли выросла, подошла начальница, оперлась пальцами о кромку стола, будто на собрании, заговорила:

— Вот что, Смирнова: гонор — гонором, а дело — делом. В субботу выйдешь?